Отщепенка (СИ)

Но в ресторане Вик произносил совсем другие строки, вертя меж пальцев ножку бокала. Неспешно, но довольно громко, чем привлекал недовольные взгляды с соседних столиков.

— Они начинают безумную, дикую пляску,

И ветер приветствует битву рыдающим смехом,

И море грохочет свою вековечную сказку.

Когда я устану от ласковых, нежных объятий,

Когда я устану от мыслей и слов повседневных

Я слышу, как воздух трепещет от гнева проклятий.

И тихо:

— Я вижу на холме героев, могучих и гневных.

От волнения я то и дело теребила кисточки на своём сарафане, а Вик пил вино из горла бутылки, ругался с раздражёнными посетителями и вновь громогласно читал мне стихи. Сомнений нет, Ирвис решил стать костью в горле у чинно обедавших.

А меня зачем позвал? По заскочной прихоти?

Вино, отдававшее лакрицей, быстро развеяло вопросы. Каждый глоток бархатился во рту, проясняя, какую же бурду я пробовала из пронесённых в спальный корпус фляжек. Когда скомкано пошутила — надеюсь, мол, на эту бутыль не из наших членских взносов пошли кровные, Вик осклабился.

Через минуту мы уже целовались, беспардонно и пошло: я — зажмурившись и расчерчивая ногтями спинку дивана, Ирвис — умеренно остервеняясь.

— Мы с тобой самые обыкновенные, — сказал он, вернувшись к вину. Сказал с доверительным настроением текстов Беркмана. — Я обыденный, ты — обыденная. Даже осознание сущности этого мира не делает нас исключительными. А нужно что? Решающие действия, ведь мысли, оставаясь мыслями, всегда будут пустыми.

Криво подул на мои встрёпанные волосы.

— Разве не заметно, что я тебе внимаю, как никогда? — улыбалось.

— Умница моя, — Вик усмехнулся. — Но этого мало. Я чувствую, как ты зажата. Спроси у меня, что хочешь, не держи в себе.

Облизался, стирая память о поцелуях. Как, возможно, стирал следы Марты и других женщин. Но я не ревновала.

— Если бы ты был булочкой, то с какой начинкой? — с вульгарщиной подхихикивая.

— С мышьяком, родная. С мышьяком, — ноздри шевельнулись, в глубину глаз добавился иронический блеск.

С нежданной интонацией, на грани истерики, Вик заорал на весь зал, так, что я подскочила, а кто-то сзади с бульком подавился:

— Я в спальни тенью проникал,

Летал, как пух из одеял,

И молодости клясть не буду

За росчерк звезд над головой,

За глупое пристрастье к чуду

И за карман дырявый свой!

Едва не охрипнув на последних словах, махом осушил бутыль и с острасткой разбил её об пол. В следующую секунду Вик выдернул меня из-за стола и ринулся к выходу, оттолкнув в дверях охранника.

Затаившись в полароидной арке какого-то проулка, мы никак не могли отсмеяться. Первым от истерического приступа отошёл Вик: кончиками пальцев он вдруг коснулся воротника моего сарафана и выдрал из него металлическую пуговицу. Сжал в кулаке трофей, выразительно оглядел меня. И повторил с усмешкой:

— Умница моя.

***

Когда с меня спадает наваждение, с досадой обнаруживаю, что Ирвис уже закончил очередной презрительный монолог. Однако, благодаря Горичу, выискавшему в ленте новостей ещё один инфоповод, вспыхивает новая искра:

— Друзья мои, вы хоть понимаете, что скоро капут придёт нашей, мать её, конфиденциальности? Наш расчудесный мэр всё же подписал указ об установке дополнительных камер видеонаблюдения, — Горич тычет пальцем в экран планшетки. — Усё, везде, где только можно, ты под прицелом. Уселся в кафешном сортире нужду справить — а для дяденек в штатском весь процесс записывается прямо из кабинки! Или, допустим, пошёл к полюбовнице — а камера у её квартиры тебя уже отловила. А чего, вдруг ты террорюга и отправился к сотоварищам бомбу заканчивать?

— Пора перекочёвывать в лесные землянки, — усмехается парень с диковинной татуировкой игуаны на щеке. Всё никак не запомню его имя.

— Ой, замолчи! Трусливое бегство это, — неодобрительно фыркает Марта. — Да, нам тут в чужом пиру похмелье, но разве мы в праве потворствовать подобному беспределу? Вспомни, как кипели яростью улицы после казни Перживицкого, половина законников как пить дать в штаны наложила, когда народ их в щепу готов был раздробить. А зимой что творилось — тоже память отшибло? Кто после этого готов в землю зарыться, пусть забудет к нам дорогу!

В ответ стушевавшийся парняга бормочет что-то про неудачную шутку и в неловкости чешет свою татуировку.

— От твоих слов, Марточка, я готов зааплодировать, — замечает Горич, утаскивая с тарелки последнее печенье. — Вы только подумайте, дети мои, скоро оком Старшего Брата будет оснащён каждый этаж в каждом подъезде, а также общественные душевые и уборные… И это к тому, что мы уже имеем — миллионы повсеместно глазеющих на нас камер — и снаружи, и внутри. Любой наш шаг вне наших хором спокойно могут отследить спецслужбы. Эх ты, горькая! — здесь он на мгновения заходится в деланном плаче. — Прощай окончательно, дорогое право на неприкосновенность частной жизни!

***