Отслойка

Держась за ее руку, я поднялась и прошла до туалета. Голова кружилась, ноги как вата, но боли я почти не чувствовала. В кафельном туалете пахло хлоркой и спиртом. Она усадила меня на унитаз без ободка и подала лейку. Из правой руки все еще торчал катетер капельницы, а левой я держалась за стену, чтобы не потерять равновесие.

– Давай лейку, я тебя помою.

– Нет-нет, сейчас приду в себя и справлюсь.

– Қойш, қазір-қазір[11].

Она ловко смыла присохшую кровь, затем подвела меня к раковине и умыла лицо, заставила высморкаться и протянула еще один подгузник. Я с трудом натянула его и вернулась на свою койку.

– Спасибо вам, Акнур, я бы и сама могла, – я покраснела. Я была рада, что не чувствовала ничего ниже пояса, мне хватало знания, что чья-то рука отмыла мою промежность от крови.

– Жаным, не переживай, ты ж не первая у меня. Когда у тебя была изначальная ПДР[12]?

– В середине января.

Она молча погладила меня по голове.

– Ну вот, зато родила до Нового года. Домой вместе вернетесь, отмечать будете.

– А я и не думала про Новый год. С малышкой будет сложно – и оливье нарезать, и мясо засолить на беш[13].

– А мои дети мандарины просят, так любят, а цены на них в этом году… может, только на Новый год и куплю килограмм, и то с премии.

Я сглотнула упругий комок слюней. У нас дома они лежали в большом ящике, на балконе все ими пропахло, я даже ругалась с Чичей: «Обожрешься и опухнешь!»

Она продолжала гладить меня по голове.

Я сжала губы и посмотрела на стакан воды.

– Акнур, а можно ваш телефон? На всякий случай, вдруг мне станет плохо.

Она замерла, но потом подала мне мой телефон и продиктовала номер.

– Походи немного тут, а я тебе палату пойду подготовлю, там на тумбочке вода, пей побольше.

Акнур скрылась в коридоре, а я стала ходить по палате. Чем быстрее я смогу ходить, тем быстрее узнаю о дочке. Почему никто не говорит, что с ней?

Я взяла в руки телефон. Где моя дочь и как она, я не знала, и мне не хотелось передавать пустую тревогу мужу. Но я все равно позвонила. Он ответил сразу же.

– Привет, я родила.

– Все хорошо? – его голос был лучшим, что сейчас могло со мной произойти. Хорошо, что я не написала ему те дурацкие сообщения о том, что люблю его и готова помереть.

– Не назвала бы это «хорошо». Но мне почти не больно, – не хотелось его пугать. – В палату меня пока не переводят. Они ничего не говорят про… – почему-то я споткнулась об это слово, осознание приходило медленно, постепенно, как изображение на старых фотографиях, которые проявляются в темной комнате. В той комнате темно и горит красный свет. А вода, в которой они проявляются, – специальный раствор, а в моем случае – кровь. Потому что я только что родила, а роды – это кровавое предприятие. – Они ничего не говорят про ребенка.

– А где она?

– В реанимации. Мне ее показали, страшненькая.

– Ну, может, поменяется еще.

Я слышала его улыбку и сама улыбнулась в ответ.

– Ладно, я буду отдыхать, как что-то узнаю, позвоню. Не говори пока моим родителям, ладно?

– Хорошо. Когда я привез твою обменку, они сказали, что еще тебе будет нужно, мама собрала, я оставил в окне для передачек.

– О, спасибо большое. Пока.

Я убрала телефон и продолжила хождения по палате, хотя пресловутое «по мукам» подходило куда больше. Каждый шаг отдавался в шве острой болью. Вдруг я почувствовала, как зачесалось в носу, судорожно зажала его рукой, но поздно – я коротко вдохнула и чихнула. В последний момент я успела прижать ладонью шов. Вдруг он лопнет как воздушный шар и из него вылетит кровь и мало ли что еще. Я согнулась пополам, все еще придерживая его ладонями: казалось, отпущу – и на пол вывалятся дымящаяся матка с двумя швами и кишки в придачу. Больно.

Я слегка раздвинула ноги, из-за чиха в промежность как из пушки выстрелило кровавое ядро. Тяжелый, вязкий комок. Все, что осталось от прежней жизни. Теперь матка сорок дней будет исторгать остатки истории, продлившейся восемь месяцев. Моя подруга Катенька, она гинеколог, говорила, что выходит та кровь, которая образуется на месте ранки в матке, откуда открепляется плацента. На моей матке уже два шва, потому что по одному и тому же месту резать нельзя, и сейчас там свежая кровоточащая рана. Я слегка надавила на низ живота, хотелось раздвинуть края шва. Нитки бы лопнули и медленно разошлись, как на карманах нового дорогого пальто, когда ты в первый раз хочешь сунуть в них пачку сигарет. Я бы посмотрела на свою матку, израненную, я бы зализала новую ранку, как львица, собака или антилопа. Я бы сказала спасибо. Спасибо, матка, ты справилась, а я чудом спасла тебя.

Голова кружилась, мое тело стояло посреди реанимации и кровоточило. А я уговаривала себя вернуться в него. Почему мне вдруг захотелось больше не быть в нем, не быть им?

Придерживая низ живота, с трудом доковыляла до койки и села.

– Очень больно? – спросила Аня.

– Что именно?

– Чихать.

– Невыносимо. Поверьте на слово, – я выдохнула, сложив губы трубочкой.

Аня прикусила нижнюю губу.

– Сколько ты ей заплатила?

– Кому?

– Ну медсестре, она так с тобой носится.