Отслойка

– Но его ведь только с тридцать седьмой недели можно заключить, а я родила на тридцать четвертой. Не понимаю, почему… – я заговорила тихо, набирая в грудь больше воздуха. Почему-то стало так обидно. В горле поднялся плач. Соберись, тряпка!

– Потому! Идите в палату, работать мешаете, – проорала она.

Я вздохнула и отошла. По щекам текли слезы. Я никогда не была способна на конфликты. На сессиях терапии врач говорила мне, что проживать все эмоции нормально, нельзя просто взять и вычеркнуть злость или гнев.

Гнева у меня не было, только вонючая, липкая жалость к себе самой. Какая-то медсестра наорала на меня, а я… дура я.

Ну подожди у меня, сейчас доберусь до главврача, ты еще как миленькая сумку мою отвезешь в платное отделение – на спине словно выросли иголки и встали дыбом. Это гнев?

– Рус? Они не хотят меня переводить. Ты что-то узнал?

– Говорят, уже нельзя, можно попробовать дать на лапу.

– А сколько они хотят?

– Двести тысяч.

– Ну это можно, – я облегченно вздохнула, не так уж и много. – У меня на карте есть, могу прямо сейчас перевести… Только номер скажи.

– Сейчас узнаю.

Я встала у окна и приложила лоб к ледяному стеклу. Переведусь в платную палату, попрошу Руса полежать с нами хотя бы пару дней, когда малышку переведут из реанимации.

В первые мои роды он был со мной с самого начала и до конца. Ему первому на грудь положили Беатрис. Помню, как он держал ее на руках уже в палате и спал сидя. Какое у него было уставшее лицо. В тот момент я любила его больше всего, больше, чем когда он дарил мне цветы, делал предложение или целовал в шею во время оргазма. Тогда я поняла, что он тот самый, мой человек.

Телефон завибрировал.

– Ну что там?

– Никак.

– Почему?! – Я вскрикнула, внутри надулся холодный шар и уперся в стенки живота. – Совсем?! А с кем ты говорил? – Шар медленно сдулся и мои плечи, словно поддерживаемые им, поникли.

– С главврачом. – Он вздохнул: – Там совсем плохо?

– Ну, терпимо, конечно. Ну нет так нет. Я же сильная, переживу, – я улыбаюсь, по щеке катится противная слеза, смахиваю ее и убираю телефон.

Отчего-то злюсь на Руса, на себя и на главврача.

Я обернулась и поймала взгляд «миленькой медсестры». Она упивается победой, понимает, что столь желанный мной перевод не случится, она никуда не понесет мою сумку. Один ноль в пользу системы. Я вернулась в палату.

С трудом, сжимая челюсти и прикусывая губы, застелила кровать. Взмыленная как лошадь я наконец легла и, поджав ноги, вдохнула пыльный запах свалявшейся подушки. Хруст перьев напомнил детство, ажека[19] еще была жива, и мы с ней спали в ее комнате на огромной тахте. С тех пор прошло много лет, и вместе с перьевыми подушками из моей жизни ушли и ее узловатые пальцы. Помню, как внимательно смотрела на них, пока она неуклюже чистила дольки желтых яблок. Аже, у меня родилась вторая дочь, она ведь не там… не с тобой? Ты-то уж подала бы мне знак?

Ажека была мамой папы, моей единственной бабушкой, оба моих аташки[20] умерли задолго до моего рождения. А мамина мама умерла, когда я была совсем маленькой. Ажека была оплотом тепла, мягкости и любви. Я знала ее морщинистой старухой с выцветшими, подернутыми мутной голубизной глазами. Она любила меня, а я ее. Каждый день мы проводили вместе, с утра до вечера. Я редко ее обнимала, но часто сидела рядом с ней так, чтобы бочком, ногой или плечом задевать ее. Она каждый день водила меня гулять. Пока она сидела на скамейке с другими ажеками, я играла в песочнице, ловила кузнечиков, срывала зеленые яблоки с деревьев у подъезда. В воспоминаниях о себе самой того времени я маленькая, шустрая и очень счастливая. В этих воспоминаниях всегда светит солнце, там тепло, пахнет пылью и морсом из смородинового варенья. Она делала его каждый день, а мы с братом пили. Он тоже очень ее любил, хоть и звал «старая». Но ведь она и правда была старой. А еще мудрой, доброй и смелой.

Ажека родилась на Севере в богатой семье, у нее была сестра-близняшка. Потом их раскулачили, они бежали в Оренбург, ее близняшка не выдержала дороги и скончалась. У нас есть семейная легенда о том, что где-то на Севере, прежде чем бежать в Россию, они зарыли фамильное серебро.

Ажека получила среднее медицинское образование и работала акушеркой, принимала роды. А когда началась война, ее перевели в госпиталь, куда привозили раненых солдат. Она тогда была молодой матерью с младенцем, и ей приходилось оставлять моего дядю свекрови. Прабабушка, по словам тети, была властной, гордой женщиной, говорившей: «Я не смотрела даже за своими детьми! Не кормила, ни разу никому задницу не мыла, а теперь вот с твоим ношусь!» А что было делать, власть Советов была вездесущей и всеподавляющей.

Скольких младенцев приняла ажека? Сколько раз ее руки помогали вытужить, перевернуть, выдавить новую жизнь? Сколько литров крови можно было выжать из ее белых фартуков?

Невыносимо хотелось снова стать маленькой, почувствовать ее теплый запах, поиграть с платками, которыми она повязывала седую голову.