Отслойка

Судьба казахского сложилась незавидно. В советское время, если ты хотел кем-то стать и кем-то быть, говорить нужно было по-русски, чисто и без акцента. Образование, радио, телевидение были на русском. Мои родители говорили по-русски, хотя папа так же хорошо владел и казахским. Но литературный казахский был вытравлен, раскулачен, расстрелян и выдворен по лагерям. Крох бывшей образованной элиты было слишком мало для сохранения литературного наследия. Приезжие говорили на другом казахском: простом, бытовом, да и тот травили как тараканов, как чуму. А потом, когда СССР не стало, оказалось, что мы нация, лишенная своего языка. А вернуть язык – сложнее, чем поднимать целину. Это вопрос менталитета, культуры и не одного поколения. Язык – это не набор слов и значений. Это живой организм, со своей волей, душой и характером. Это я поняла, когда училась на филолога в Сорбонне. Меня вырастили на русском, я училась и читала по-русски. Казахский был для меня чередой мучительных пересказов, тоннами сложных грамматических правил, заучиванием падежей и стихов, смысла которых я не понимала.

Одно время я пробовала говорить на казахском, но столько выслушала насмешек о своем акценте, от которого «уши режет». Странно, когда я учила французский, немецкий или английский и тоже делала ошибки, надо мной никто не смеялся, окружающие поддерживали, хвалили, ласково исправляли какие-то фразы и объясняли, почему сказать нужно было так, а не иначе.

– Ой-бууй… акцентің өте қатты! Орысша сөйле[35], – мне показалось, она вот-вот плюнет на пол.

Я поджала губы, чтобы скрыть улыбку. Отчего-то мне стало до ужаса смешно. Но резкий прострел в шве сбил мою спесь. Думаю, именно такой меня видела эта женщина: спесивой молокосоской, которую, будь я ее келін[36], она бы в бараний рог свернула. Я пожелала им приятного аппетита и вышла в коридор.

Я радовалась тому, что никогда не буду невесткой в такой семье. Скорее всего, эта женщина и сама прожила под гнетом своей енеконды. Так мы с подругами назвали свекровок-монстров. От казахского «ене» – свекровь – и анаконды. А теперь ее очередь мучить молодую кровь, ее очередь ломать хребты и отрывать крылья. Потому что жестокость порождает жестокость. В моей голове это совершенно не укладывалось. Если бы меня всю жизнь унижали и били, стала бы я так же вести себя со своими детьми или с невесткой? Точно нет… и тут же мелькнула мысль: не зарекайся. Наверное, это от лукавого.

В пластиковых люльках орали несколько младенцев. Я глянула на них – совсем не симпатичные. Хотя, глядя на их матерей, было бы наивно ожидать розовощеких голубоглазых блондинов с рекламы детских смесей и подгузников.

Я подошла к дежурной медсестре и спросила:

– Добрый день, не подскажете, где детская реанимация?

– На этаж ниже, вас туда вызывали?

– Нет, но моя дочка там…

– Если не вызывали, нельзя.

– Но я даже не видела ее. Мне не говорят, где она и что с ней.

Медсестра раздраженно вздохнула и подняла кружку с разбросанных по столу папок.

– Фамилия?

– Мухтарова.

Она перебрала папки.

– Здесь ничего нет.

– Давайте я схожу и узнаю, – не унималась я.

– Реанимация – это вам не проходной двор, думаете, туда каждого встречного-поперечного пускают? Не положено.

– Но я могу узнать, что с моим ребенком? – я ненамеренно повысила голос и тут же поджала нижнюю губу.

– Что вы тут мне допрос устроили?! Я откуда знаю, что с вашим ребенком? Өзі баласының қайда екенін де білмейді![37]

– Можно им позвонить? – Я покосилась на старый телефон на углу стола.

Усталые глаза под комковатой тушью на коротких ресницах смотрели безразлично. Она медленно потянулась к телефону и нажала одну кнопку. Я услышала длинные гудки.

– Не берут.

– Позвоните еще раз, – я решила не уходить, пока не добьюсь ответа, и отчего-то уперла руку в бок. Мне казалось, что так я выгляжу убедительнее.

– Мынау қоймады ғой…[38] – Она набрала еще раз. Опять гудки. – Возвращайтесь в палату.

Я развернулась, но, поддавшись неведомому порыву отчаяния, нырнула в приоткрытую дверь – там была видна лестница.

Гладкие ступени уходили вниз. Я сделала несколько решительных шагов, но тут же остановилась. Шов невыносимо запульсировал. Навстречу мне вышла взрослая медсестра в халате.

– Вы что здесь делаете?

– Иду в детскую реанимацию, там моя дочь.

– Вас вызывали?

– Нет, но…

– Тогда поднимайтесь в палату, туда нельзя.

– Но я даже не знаю, что с ней! – крикнула так, что голос эхом ударился о каменные стены.

– Вы что кричите? Как вас зовут? Когда родили?

– Саида Мухтарова, родила сегодня утром, девочку, недоношенную.

Медсестра хмурится.

– Сегодня недоношенные не поступали.

– Как это не поступали? А где же она тогда? – Холодный шар снова надувается.

– Мы недоношенных не принимаем, у нас же нет аппаратуры, чтобы их выхаживать. Тридцать четвертая неделя? Легкие еще не раскрылись, скорее всего, аппарат ИВЛ у нас только один, и он занят.

– Может, это моя дочь? – Шар такой холодный, что горло немеет.

– Нет, там лежит мальчик, уже неделю.

– Вы из детской реанимации?

– Нет, я акушерка, – она складывает руки на груди замком.