Отслойка

– Просыпайтесь! Обед уже привезли, быстро идите кушать!

Я зажмурилась, скинула одеяло с лица. Обе мои соседки с детьми спали. Есть действительно хотелось. Сложив губы трубочкой, я выдохнула, отпуская боль, и стала медленно подниматься. На то, чтобы сесть, у меня ушло минуты три. Наконец я опустила ноги на протертый линолеум и тихо вышла из палаты.

По коридору брели несколько рожениц. Они катили спящих малышей в люльках перед собой. Видно было, кто родил сегодня, вчера или еще раньше. Последние шли бодро, волосы их были собраны в тугие дульки, выбившиеся пряди лоснились от жира.

Одна моя знакомая рассказывала, как пять дней умоляла медсестер и санитарок открыть душ и разрешить ей помыться. Но санитаркам не хотелось мыть лишние комнаты, а медсестры опасались, что роженица потеряет равновесие и упадет.

В промежности было мокро, вязко и тепло. Только тут я поняла, что здесь нет биде или хотя бы гигиенического душа.

Вспомнила, что в США был скандал из-за того, что женщин не пускали на службу на подводные лодки – для них не могли организовать унитаз, так как места не было. И дело не в том, на кой черт женщинам в подводную лодку, дело в том, что там все построено для мужчин, это место, в котором женщин быть не должно. Но мы-то сейчас в роддоме. Почему тут нет ничего для женщин? Это ведь вроде бы наша территория. После родов ты потная, по-настоящему грязная, выпачканная в кале, водах и крови, а подмыться тебе негде. Почему?

Я прошла мимо стола с дежурными медсестрами к открытой двери в середине коридора.

В вытянутой комнате без окон расположилось несколько столов, окруженных стульями. Из одной стены торчали три раковины, в дальнем углу ютились два холодильничка. Посередине стоял старый деревянный сервант с оторванными ручками. Со своим витиеватым, затертым орнаментом здесь он выглядел чужеродным. В большом углублении на средней полке стояло металлическое ведро, накрытое крышкой. Красные потекшие буквы гласили: «2 отд., стол.». Роженицы подходили к нему со своими чашками и, открыв крышку, наливали алюминиевой поварешкой рыжее варево. Рядом с ведром лежал полиэтиленовый мешочек с подсохшим хлебом. У раковины стояло несколько мисок. Взяв одну, я выдавила туда разведенное моющее средство и помыла завонялой тряпкой.

В первые мои роды в «Мерее» еду, конечно, приносили в палату, у меня даже спрашивали, предпочитаю ли я омлет или глазунью на завтрак.

Приоткрыв крышку ведра, я заглянула внутрь. На первый взгляд это был сильно разведенный борщ без свеклы, но, зачерпнув поварешкой поглубже, я обнаружила белый кусочек рыбы.

– Уха, с капустой. Вчера была запеченная рыба под тертой морковью, – ответила на мой нахмуренный взгляд подошедшая девушка.

– Спасибо. – Я плеснула себе полповарешки с ошметками рыбы и отошла.

За одним из столов было два свободных места, и, оглядев рожениц, я спросила:

– Можно?

– Ау? – На меня взглянула молоденькая мама с белым платком на голове.

– Болады-болады, отыра бер[28], – ответила ее соседка – полная женщина с паутиной полопавшихся на гигантском носу сосудов.

Вкуса у супа не было совсем. Ни соли, ни перца, а разваренная капуста показалась мне луком. Я поморщилась и с усилием проглотила.

– Нанмен же, әйтпесе тоймайсың[29], – посоветовал Гигантский нос.

– Я хлеб не ем, – виновато ответила я.

– Зря! Совсем же худая, как кормить будешь? Сорпа керек саған, нан же![30] Күйеуің қайда? Айт оған, ет, сорпа, нан әкелсін![31] – Она посмотрела на меня, хмуро собрав брови-полоски на середину лба.

– Иә, рақмет сізге, мен оған айтамын[32]. – У меня сложилось странное чувство: вроде бы мне дают совет, чтобы помочь, но у меня почему-то горят щеки и макушка, будто мне надавали пощечин и в конце залепили подзатыльник.

– Сен не? Тек орысша сөйлейсің бе?[33] – Она громко чмокнула бесцветными губами и закинула руку на стол.

– Жоқ, қазақша да сөйлеймін[34]. – А вот это больное место. Я не гордилась тем, что не говорю по-казахски. Но истинно родным я этот язык не считала.