Овод

"You can go now, sergeant," the Cardinal said. "You need not feel anxious about having committed a breach of discipline; it was your duty to tell me when I asked you.	- Можете идти, сержант, - сказал кардинал. - Не беспокойтесь, вы неповинны в нарушении дисциплины, вы были обязаны ответить на мой вопрос.
See that no one disturbs us.	Позаботьтесь, чтобы нам никто не мешал.
I will come out when I am ready."	Я поговорю с ним и уйду.
When the door had closed behind the soldiers, he leaned on the window-sill and looked for a while at the sinking sun, so as to leave the Gadfly a little more breathing time.	Когда дверь за солдатами затворилась, Монтанелли облокотился на подоконник и несколько минут смотрел на заходящее солнце, чтобы дать Оводу время прийти в себя.
"I have heard," he said presently, leaving the window, and sitting down beside the pallet, "that you wish to speak to me alone. If you feel well enough to tell me what you wanted to say, I am at your service."	- Мне сказали, что вы хотите поговорить со мной наедине, - начал он, отходя от окна и садясь возле койки. - Если вы достаточно хорошо себя чувствуете, то я к вашим услугам.
He spoke very coldly, with a stiff, imperious manner that was not natural to him.	Монтанелли говорил холодным, повелительным тоном, совершенно ему несвойственным.
Until the straps were off, the Gadfly was to him simply a grievously wronged and tortured human being; but now he recalled their last interview, and the deadly insult with which it had closed.	Пока ремни не были сняты, Овод был для него лишь страдающим, замученным существом, но теперь ему вспомнился их последний разговор и смертельное оскорбление, которым он закончился.
The Gadfly looked up, resting his head lazily on one arm.	Овод небрежно заложил руку за голову и поднял глаза на кардинала.
He possessed the gift of slipping into graceful attitudes; and when his face was in shadow no one would have guessed through what deep waters he had been passing.	Он обладал прирожденной грацией движений, и когда его голова была в тени, никто не угадал бы, через какой ад прошел этот человек.
But, as he looked up, the clear evening light showed how haggard and colourless he was, and how plainly the trace of the last few days was stamped on him.	Но сейчас, при ярком дневном свете, можно было разглядеть его измученное, бледное лицо и страшный, неизгладимый след, который оставили на этом лице страдания последних дней.
Montanelli's anger died away.	И гнев Монтанелли исчез.
"I am afraid you have been terribly ill," he said. "I am sincerely sorry that I did not know of all this.	- Вы, кажется, были больны, - сказал он. - Глубоко сожалею, что я не знал всего этого раньше.
I would have put a stop to it before."	Я сразу прекратил бы истязания.
The Gadfly shrugged his shoulders.	Овод пожал плечами.
"All's fair in war," he said coolly. "Your Eminence objects to straps theoretically, from the Christian standpoint; but it is hardly fair to expect the colonel to see that.	- Война есть война, - холодно проговорил он. -Ваше преосвященство не признает ремней теоретически, с христианской точки зрения, но трудно требовать, чтобы полковник разделял ее.
He, no doubt, would prefer not to try them on his own skin--which is j-j-just my case.	Он, без сомнения, не захотел бы знакомиться с ремнями на своей собственной шкуре, к-как случилось со мной.
But that is a matter of p-p-personal convenience.	Но это вопрос только л-личного удобства.
At this moment I am undermost-- w-w-what would you have?	Что поделаешь?