Падшие в небеса. 1937 год

— Нет, мне нельзя…. У меня ребенок будет,… - обречено ответила Вера. Она не знала — зачем это сказала свою самую сокровенную и приятную тайну?! Зачем доверилась этому человеку? Ребенок! Ее и Паши ребенок! Она, рассказала какому-то тюремщику и противному типу — который, с такой легкостью, говорит, о ее безвинно арестованном отце и возможно — причастен, к его суду! Она сказала этому человеку о ребенке?! Самом дорогом — что у нее есть сейчас! Там, бьющимся, где-то, под сердцем — маленьком существе! Нет, она зря сказала этому человеку! Зря! Майор посмотрел на нее завороженными глазами. Он, словно, опомнившись, снова глотнул из фляжки. Закрутил крышку и убрал сосуд в шкафчик. Поправив портупею и гимнастерку, взял папку. Григорян не решался посмотреть на Веру. Как ей показалось, этому человеку было стыдно. Вера взяла стакан с остывшим чаем и сделав большой глоток, спросила суровым тоном:

— Что, он там, прочитал про дядю Леву? Григорян еще раз взглянул в папку и словно актер на сцене — бросил пафосную фразу:

— Он не дядя Лева! Поймите дорогая Верочка! Он не дядя Лева! Он Лев Моисеевич Розенштейн! Опасный государственный преступник! Шпион, работавший на английскую разведку! Он диверсант и вредитель! Он глава подпольной группы! Он не дядя Лева! И поэтому — его ждало суровое наказание дорогая Верочка!

— Это для вас он — не дядя Лева! А для вас я — не дорогая Верочка! Я Вера Петровна Щукина! Дочь потомственного рабочего Петра Ивановича Щукина! Которого вы упрятали в лагерь на десять лет! Вот! Григорян, тяжело вздохнул и словно, обессилив — рухнул в кресло и закрыл глаза. Было видно — он не хотел разговаривать.

— Вы так и не ответили мне? Что с дядей Левой. Что там про пятое января? Григорян вновь тяжело вздохнул. Покачал головой и выдержав паузу — ответил хрипловатым голосом:

— Он расстрелян Верочка. Расстрелян. Как враг народа. Приговор приведен в исполнение. Вот. Вот почему, ни у вас, не у его родни — не принимают посылки. Посылки и передачи положены лишь тем, кто находится тут, в тюрьме. И тем, кому это разрешено по закону. Вера, сидела пораженная. Она представила глаза тети Розы — эти измученные, горем глаза! Глаза человека, который все еще — надеется и не знает, что все уже напрасно! «Страшно! Как это страшно! Она ходит сюда каждый день. А его уже нет давно! Давно нет! Его даже не похоронили по-человечески! Нет даже могилы!» — подумала Вера и спросила:

— Где его похоронили?

— Что? — Григорян вздрогнул.

— Я спрашиваю, вы хоть, можете сказать, его жене — где, он похоронен? Григорян закрыл глаза. Он погладил свой большой нос с горбинкой пальцами и тихо ответил:

— Нет-нет. Я не знаю. И не могу знать. Возможно где-то, на спецучастке. Есть такие — на том берегу Енисея. Ближе к карьеру, в горах. Там, где-то. Но точно, не скажу. Да и зачем? Зачем ей знать? Зачем это надо?! Пусть думает, что он жив и где-то в лагере. Так легче будет. Пусть.

— Вы хотите сказать, что все эти люди, которые тут мучаются у вас, и у которых не принимают передачи — уже расстреляны?

— Не знаю! Возможно! Возможно! Но вам-то, это, зачем знать? Пусть думают, что они живые! Так легче!

— Что? Легче?

— Да, Вера! Лишить людей надежды — куда страшнее! Вера, смотрела на этого человека, который, даже боялся — открыть глаза и понимала — он прав! «Он прав и она должна — с этим смириться! Смириться! И жить, жить с этим всю оставшуюся жизнь! Как она может выйти и сказать тети Розы, что ее Левочка — мертвый?! Как?! Нет! Она не сделает это!»

— Он, что, хотите сказать — был главарь, в их как вы там говорите — группе? В этой нелепой группе? Где был, как вы утверждаете, или как там у вас — состоял, мой отец? Вы это хотите сказать?! Дядя Лева был главарем?! Григорян без удовольствия посмотрел, в эту, словно окрашенную кровью, красную папку. Покачал головой:

— Нет, там еще был и Петровский Поликарп Андреевич. Он тоже сознался. Они были вместе старшими в этой группе.

— Что? И Поликарп Андреевич? Так, а его, почему не расстреляли? Как так? Дядя Лева то почему один? Логики тут нет! Все ерунда!

— К сожалению, Верочка есть логика. Есть. Ваш дядя Лева был еврей. Еврей — сионист. Буржуазный — сионист. Вот и все — это опаснее. А Петровский просто беспартийный. Вот и суд смягчил ему наказание. И вообще! — Григорян вскочил с кресла и подбежав к столу, бросил на него папку. — Я и так нарушил инструкции! Я и так нарушил свои должностные обязанности! Я и так вам слишком много сказал! Хватит меня пытать! Хватит! Вы пользуетесь тем, что я к вам не равнодушен! Пользуетесь! Но я вам заявляю — я в первую очередь офицер НКВД! А потом, уже мужчина! Так, что больше вы от меня ничего не услышите! Это секретная информация для служебного пользования! — Григорян кричал это, стоя спиной к Вере. Щукина кивнула головой и спросила:

— А человек? Григорян, словно испугавшись, резко развернулся и жалобно, посмотрев на девушку — спросил трясущимися губами:

— Что? Что вы сказали?