Падшие в небеса. 1937 год

Пустота. Пустота! Все кончилось! Все! И никогда уже не начнется! Никогда. Да и зачем? Зачем все начинать, если все бессмысленно?! Все! Эта короткая жизнь… Она лишь казалась длинной. Она лишь представлялась почти бесконечной,… а на деле?! На деле — она всего лишь мгновение! Мгновение! Что можно успеть за это время? Что? Как вообще, что-то можно успеть, если человек понимает, что жизнь его уже кончилась слишком поздно, и он прожил ее — бездарно? Понимает это лишь в самом конце своего пути?! Павел не хотел жить! Он не хотел ничего видеть. Слышать, дышать! Он вообще ничего не хотел. Ему было противно даже от самой мысли, что он еще существует. Протвино и больно! Эта щемящая боль обиды и безысходности! Она рвет грудь! Рвет ее безжалостно! И, так хочется, что бы сердце — взорвалось! Лопнуло от страшной обузы несправедливости и мерзости происходящего! Остановилось, это маленькое и такое беззащитное сердце! Кусочки мышц и мяса — омываемые кровью!

Кто, вообще, может всем этим управлять? Кто? Кто вообще устраивает так, что бы человек мучался? Кто?! Бог? Если он есть, то почему он это делает? И зачем ему нужны эти страдания? Ведь он добрый, он справедливый? А может Бог тут ни причем? Может человек сам себе придумывает эти страдания? Сам себя мучает и пытается понять зачем? Вера?! Верочка? Кто мог ее заставить так поступить? Кто? Этот следователь с красивыми и немного злыми глазами? Их будущий ребенок, который потом спросит — «где мой папа»? Или она сама? Она сама решила так? Не выдержала этого кошмара? Этой действительности? Любовь… Она, так много говорила о любви,… она так много ее хотела и что же? Любовь не может победить? Не может? Она обречена? Павел, лежал на кровати, зажмурив глаза. В руке он, сжимал листок, бумаги — который ему сунула Щукина, в кабинете у следователя. Клюфт не решался его прочитать. Он боялся. Он понимал — что все кончено! Но где-то, в глубине души, там, на подсознательном уровне, он все еще надеялся! Маленькая, совсем, крошечная надежда, похожая — на беззащитный расточек, подснежника, в февральскую пургу, все еще была жива… Павел лежал и не хотел открывать глаза. А зачем? Что смотреть вокруг себя? А? Что можно, тут увидеть? Что? Эту мерзость и серость? Эту обреченность?! Павел даже не помнил, как он дошел до камеры лазарета. Конвоир едва за ним поспевал. Клюфт буквально бежал по тюремным коридорам. Он, убегал от самого себя. От Веры! От их страшного и, наверное, последнего в жизни свидания, в том кабинете у молодого и циничного следователя, с красивыми, но немного злыми глазами. Клюфт почувствовал, что кто-то дотронулся до его руки, в которой было зажато письмо. Павел вздрогнул.

— Паша, что-то вижу, у тебя случилось. Совсем страшное. Тебя, что — на суд водили? — послышался шепот Спиранского. Павел нехотя открыл глаза. Старик сидел рядом с его кроватью. Он забавно выставил вперед свою загипсованную ногу. Евгений Николаевич виновато всматривался в глаза Клюфта. Инженер словно извинялся за вторжение в это мысленное одиночество… Но Клюфт не разозлился. Нет, да и злиться у него просто не было сил.

— Что там случилось Паша? Тебе зачитали приговор? — вновь прошептал Евгений Николаевич. Клюфт тяжело вздохнул и нехотя ответил:

— Нет…

— А что тогда?

— Просто, просто меня лишили жизни…

— То есть, как? — Спиранский вновь дотронулся до руки Клюфта.

— Вот так. Просто взяли и лишили. Как-то очень быстро и обыденно. — Павел грустно ухмыльнулся и покосился на свою руку, в которой было зажато письмо от Веры. Спиранский тоже посмотрел на бумажку:

— Ты, получил какое-то очень плохое известие? От кого? От матери?

— Евгений Николаевич. У меня нет матери и отца. Я же вам говорил.

— Ах, да, да! — виновато забормотал старик. — Я совсем забыл. Совсем забыл. Что тогда, от кого? От девушки, от твоей любимой девушки? — всхлипнул Спиранский. Клюфт не ответил. Он закрыл глаза и отвернулся. По щеке скатилась слеза. Она, застревала в небритой щетине и немного жгла кожу. Горячая вода! Почему человек плачет? Почему? Что это видели другие? Что бы они жалели его? Или, что бы радовались — его беспомощности и слабости? Зачем?

— Павел. Павел, ты прости меня старика, что я вмешиваюсь, но тебе сейчас не надо замыкаться в себе. Не надо. Поговори со мной. Так легче будет… — ласково, по-отечески, сказал Спиранский.

— Хм, зачем? — буркнул Павел, не поворачивая головы.

— Как зачем, что бы жить!

— Зачем? Зачем жить? — прохрипел Павел. По его щеке вновь скатилась слеза.

— Паша! Ты брось! Брось! Тут каждый второй через это прошел! И каждый второй через это пройдет! Жить надо! Жить надо хотеть всегда — как бы мерзко это не казалось! Как бы трудно это не было! Жить надо! Клюфт тяжело вздохнул. Он повернулся и открыв глаза посмотрела на старика — благородное лицо с впалыми уставшими глазами. Щетина на щеках. Прямой красивый нос. Немного вздернутый подбородок.

— Евгений Николаевич, а вы любили?