Палач

Майор же, звали его Ионов, будто почувствовав силу на том поле, где играть ему было привычнее, из застенчивого мужчины превратился в сурового наставника. Он взял Сергея под свое крыло, лично проконтролировал, чтобы ему выдали форму по размеру, и показал ему, где он будет жить. В кубрике, где его поселили, жило еще двое человек: высокий паренек лет двадцати, с коротко стрижеными волосами цвета каштана, и парень поменьше и гораздо толще. Первого звали Витька, второго – Миша. Витька, по натуре, был шустрым парнем, потому быстро утомлял Сергея, отчего ему было проще водиться со вторым, Мишей. Он был легок на подъем, молчалив, но и разговор поддержать умел, когда надо. Черт же, про которого так легко забыть, обосновался на свободной, четвертой, койке.

Сергея, однако, все так же занимала мысль о том, чему же их здесь учат. Но первый год не происходило ничего экстравагантного: их грузили физическими упражнениями, заставляли учить устав, а по субботам убираться и наводить пену. Черту же, однако, нравилась новая обстановка. Он прекрасно себя чувствовал, а потому очень заметно повеселел. Как-то ночью он написан на стене взлетки фразу «Ионов – петух», после чего весь этаж сперва долго и мучительно оттирал ее, ведь написана фраза была довольно въедчивой краской, – уж не ясно, где он нашел ее – а потом всю оставшуюся неделю отрабатывал строевую подготовку. Виновника так и не нашли, однако, решили свалить все на Мишу, который противопоставить, в целом, ничего и не мог, и устроили ему темную, после которой он на неделю оказался в госпитале. Черт же хохотал, резвился и удивлялся, почему смешно только ему одному.

Сергею не нравилось здесь. Он, вероятно, просто смирился со своим положением, потому и не пытался сбежать, хотя возможности были. Ему казалось, что, когда все это кончится, он будет, вероятно, свободен, но все больше ему намекали на его неправоту. Он уставал от такой жизни, сумбурной, быстрой, с плохой едой и скрипящей, твердой кроватью. Он хотел домой, но не знал даже толком, а есть ли дом, там, за стеной с колючей проволокой. Он также узнал, что остальные ребята чувствует то же самое, что и он, и попали сюда примерно так же, как и он сам, и тоже не знают, что будет дальше.

Прошел год, и вот началась подготовка к их непосредственной профессии, с которой они должны были, даже обязаны, связать свою дальнейшую жизнь. Их учили, ни много ни мало, убивать. Казнить. Ионов, расхаживая по кабинету перед усаженными в шахматном порядке учениками, рассказывал про анатомию, строение черепа, а потом уже познакомил их с рабочим оружием – вороненым пистолетом. Поначалу их учили стрелять из него в мишени, потом перешли на свиней. Их подвешивали на мясные крюки вниз головой, а потом каждый должен был произвести по два выстрела – в грудь и тыльную часть головы, после чего Ионов проверял, какие органы были повреждены. Нравилось это, к слову, мало кому, но ни у кого из них не было выбора. Отказ был равен трибуналу. Сергея же все более чем устраивало. Он, впервые за долгое время, почувствовал себя там, где он должен быть. С каждым выстрелом он чувствовал, как разлетается свиной мозг, череп крошится под натиском пули, и слышал тот самый хруст из детства. Он чувствовал в холодном пистолете, в его тугом спуске, продолжение себя самого. Он поглаживал ребристую рукоятку, нежно взводил курок и плавно давил на спуск, ощущая, как все его мысли, тревоги и переживания уходят с пороховыми газами через пистолетное дуло.

Остальных, однако, в восторг это не приводило. Особенно это не нравилось Мише. Первый раз, да и некоторые последующие, он стоял перед свиньей, сжимая пистолет потными руками, и чуть не рыдал. Ионову понадобилось изрядно побить его, чтобы заставить, наконец, сделать свой первый выстрел. Витька же, тоже почувствовав, как и Сергей, вкус свиной крови, потешался над ним:

– Братьев своих стрелять не хочешь, а?

В день их выпуска, солнечный и жаркий, Ионов вышел перед строем в особенно праздничном настроении, сложил руки за спиной и завел пламенную, несколько даже вычурную речь. Ораторским мастерством он не владел, зато имел определенную репутацию, что позволяло ему говорить как угодно и что угодно. Расхаживая перед строем взад и вперед, размахивая своими огромными руками и обращаясь не то к небу, не то к земле, он рассуждал о доблести, воинском долге и долге перед Отечеством.

– Вы, если можно так выразиться, уборщики нашего великого государства. Кто-то же должен, в конце концов, и мусор убирать.

Когда он закончил свою речь, то в конце добавил:

– Но пока вы еще не до конца вступили в свою должность. Осталась сущая формальность: первая настоящая работа, – после чего подошел ближе к строю, в частности к Сергею, и тихим басом выдавил. – Это ведь не проблема?