Память пепельного леса (СИ)

Многое в его словах поначалу злило Ангарато. Невзирая на мысли, что истинная любовь – возможно, единственное, что стоит защищать ценой жизни. Все равно жертва, принесенная Финдарато, казалась слишком велика, его гибель – слишком ужасна, а венец, унаследованный Артаресто, слишком тяжел.

«Мой брат не должен был умереть в грязи и темноте, пленником на цепи. Мой сын не должен был стать королем в такое время».

Самым страшным в смерти оказалась не сама смерть, но бессилие. Живым он мог бы обрушить свой гнев на предательство сыновей Фэанаро, лишивших Артафиндэ всех воинов, кроме горстки самых преданных. Он мог бы прийти на помощь сыну и брату, и если понадобится – самому повести войска в бой на проклятый Тол-ин-Гаурхот.

Но смерть оставляла только возможность смирения и обдумывания, и даже излей ты всю душу на слезы – останешься бессилен против кровавого хода истории целого мира.

Смирение меняло душу, но здесь все воспринималось иначе. Горечь оставалась чиста, как родниковая лагуна, а посмертная ярость не туманила разум.

За время, проведенное возле души Айканаро, он услышал многое – и от Артафиндэ, и от государя-предка. И это обуздало гнев достаточно, чтобы не винить Финдарато и молча скорбеть по тому, что мир утратил его силу и красоту души.

Он не мог оставить Айканаро, как не мог и пробиться за глухую стену аванирэ, которая скрывала от него самые черные мысли брата. Пылающая больным алым жаром и темными изломами фэа Айканаро блуждала за ним, словно больное дитя или животное – а порой оставалась на месте, одурманенная собственными кошмарами, – и тогда Ангарато вел ее, обнимая, будто крыльями.

Поначалу ему помогал государь Финвэ. Потом и Финдарато.

– Айканаро!

И уже три души – не одна – окружили четвертую беспокойным полукольцом. Воздух в залах Мандоса трепетал, словно полотна черной прозрачно-шелковой ткани, расшитой всеми оттенками серебристо-выцветшей радуги.

– Айканаро!

Они звали его, и надеялись, что их голоса – и его душа – будет достаточно сильна, чтобы отозваться.

Их сил оказалось недостаточно, чтобы спасти душу, которая погружалась в собственные ужасы.

Но их не бросили.

Небо стремительно рухнуло на него, понеслось навстречу, словно втягивая в себя, и Айканаро поначалу отпрянул с ужасом и криком, на мгновение поверив, что его наказанием станет полное и безвозвратное уничтожение души.

Но бескрайний темный простор, усыпанный мириадами бриллиантов Варды, подхватил его и сомкнулся вокруг, словно вознося одновременно вверх и вниз.

На земле от этого закружилась бы голова, но фэа всего лишь зависла в сверкающей тьме, встревоженная и брошенная. Звезды мерцали и кружились, как таинственные драгоценности всех цветов мира, и где-то в центре сверкающего пульсара далеко от него, в центре огромного купола, Айканаро слышал пение – прекрасный голос, притягивающий маяком сквозь бурю.

С голосом сливались неразличимые шепотки: они скользили, как нежно касающиеся обнаженного тела мягкие водоросли, и Айканаро едва не закричал вновь, когда понял, что окружающие его звезды – вовсе не звезды.

Это были души, которые тянулись на голос. Каждая душа имела цвет и форму. Каждая сияла, как звезда диковинной красоты, которую не повторить даже Валар, потому что жизнь душам подарило нечто куда большее и прекрасное, чем любая Стихия.

И Айканаро шел вместе с ними, отстраненно понимая, что наверняка кто-то очнувшийся от ужаса и боли видит его такой же яркой искрой в пустоте.

«Как странно».

Он спускался из ниоткуда по огромной лестнице, подвешенной в пустоте, будто хрустальный дым, и центр песни обретал форму и смысл.

Хрупкая, как цветок нифредиля или веточка вербены, девушка. Она стояла перед троном Намо, и ее песня плыла, словно нежные пальцы над струнами арфы. Словно туман среди березовой рощи и роса, которая парит дымкой над кустом душистой ночной травы.

Ее песня была о любви, и Айканаро узнал голос дочери Тингола.

Он встрепенулся навстречу этой музыке, словно встретив лицом солнечный луч – и не спросил себя, что делает в этих залах дочь Мелиан.

«Ты говоришь, что вас разделил удел смертного и одного из нас. Да. Да! Пой, соловушка!»

Он впитывал эту историю жадно, будто живой родник в глубине леса мог нести с собой истину целого мира. Будто простая история могла стать точным ударом по горной породе и вскрыть самоцветную жилу, из которой льется золотой мед.

«Пой нам. Пой нам всем о лунном свете, купающемся в реке, о пересчитанных нашими руками звездах, о горьких поцелуях и о том, что не знает преград. Пой нам, Тинувиэль, потому что мы забыли! Напомни ему! Напомни им всем!»

Неужели кто-то сможет попросить за каждое разбитое сердце? Неужели кто-то сможет напомнить даже неумолимому Мандосу о любви?

«Пой ему. Пой, как щемит в груди, как сдавливает дыхание от робости, как красота кажется частью родного дома. Как надежда пробивается, словно росток из-под земли! Пой о весеннем солнце, которое целует его!»

Но история лилась, и его сердце сжималось, будто весенние розы осыпались и разрослись удушливой шипастой лозой.

«Финдарато!..»