Память сердца

Да, внешне всё было благополучно. Но не было в Москве человека, который бы не боялся ареста каждую секунду! Этот страх незаметно передался и Косте. Обострённым чутьём ребёнка он почувствовал всеобщую тревогу. Ему всё острее хотелось поскорее исчезнуть из Москвы – туда, откуда они приехали. Его тянуло даже и не к матери в Иркутск, а в тот дикий край, где нет подавляющего душу страха, нет людей с отяжелевшими лицами и погасшим взглядом. Там, в Магадане, тоже было несладко. Но там всё было ясно и понятно. И там Костя ничего не боялся. Так ему мнилось в те осенние дни.

В Магадан Костя и его отец вернулись аккурат к началу зимы. Плыли с комфортом – на большущем корабле, носящем гордое и грозное имя «Николай Ежов» (в сентябре 1938 г. Ежов сменил Ягоду на посту наркома НКВД; выполняя волю «пославшего его», он принялся неистово раскручивать кровавый молох репрессий, вовсе при этом не догадываясь, что через три года сам попадёт в его жернова).

Но пока что на корабле гордо красовалось имя всесильного наркома! Это был настоящий океанский лайнер – со стремительными линиями, с хищным заострённым носом, с огромной трубой посреди палубы и со снастями, в которых могло запутаться стадо слонов, если бы оно вдруг здесь очутилось. Корабль был английской постройки: внутренние помещения отделаны деревом и блестели лаком, металлические поручни сверкали, стены покрыты морёным дубом, во всём чувствовались основательность и благородство, надёжность и внутренняя мощь. На этом корабле плыли на Колыму какие-то важные чины – брюхатый круглолицый военный, то и дело бросавший настороженные взгляды вокруг, и широкогрудый крепыш с откинутой назад головой, постоянно о чём-то думающий. Было ещё несколько человек – всё военные, важные и неприступные, с суровыми лицами. Заметно было, что окружающие их побаивались, пригибали голову во время разговора с ними и вымученно улыбались. Отец Кости всё сильнее хмурился, наблюдая эту группу, и однажды проговорил вполголоса:

– Берзина снимать едут. Порядок будут наводить на Колыме.

Костя подумал секунду, потом спросил:

– А Берзин – это кто?

Отец повернул удивлённое лицо.

– Ты разве не знаешь? Это самый главный на Колыме. Он тут всё построил, с тридцать первого года здесь работает.

Костя подождал, не скажет ли отец чего-нибудь ещё, потом спросил:

– А почему его хотят снять? Он что-то замышляет против Сталина?

Вместо ответа отец взял его за плечо и поспешно увёл с палубы.

– Больше мне таких вопросов не задавай! – строго произнёс, когда они были уже в каюте. – И вообще, зря я тебе сказал. Но раз уж проговорился – смотри теперь, держи язык за зубами. А то и мне не поздоровится.

Костя обиделся на такую отповедь, но вида не показал. Он уже стал привыкать, что кругом сплошь секреты, тайные задания и опасные миссии. А до Берзина ему дела нет. Раз решили его снять – значит, так надо. Да и какая разница, кто тут всеми командует? Косте это было всё равно.

Когда пароход прибыл к месту назначения, на Колыме уже была настоящая зима: сопки покрыты непролазным снегом, берег затянут крепким льдом, с низкого неба сеется мелкая крупа; холодно, промозгло и неприютно. Первого декабря 1937 года на Колыме наступила самая холодная, самая страшная и самая губительная зима за всю её историю. Никто ещё не знал о той катастрофе, которая воспоследует сразу после того, как «Николай Ежов» высадит на берег своих важных пассажиров. Беда коснётся всех – тех, кто ночевал в арестантских бараках и утеплённых на зиму армейских палатках, а также и тех, кто, подобно Берзину и Филиппову, ночевали в добротных домах, спали в мягких тёплых постелях и были облечены всею полнотой власти.

В первый день зимы тысяча девятьсот тридцать седьмого года на замёрзшую колымскую землю уверенно ступили два природных палача, два подлинных душегуба – полковник Гаранин и старший майор госбезопасности Павлов. С ними прибыли их помощники – под стать своим патронам: заместитель Павлова – комбриг Ходырев, начальник политчасти Гаупштейн, прокурор Метелев и начальник НКВД по Дальстрою Сперанский.