Память сердца

Полковник Гаранин возглавит громадную сеть колымских лагерей, сменив на этом посту Филиппова, а Павлов сменит Берзина на посту директора Дальстроя. Филиппов и Берзин будут вскоре расстреляны, а для сотен тысяч заключённых наступит настоящий ад. Нормы труда в одночасье вырастут и станут непосильными, что очень быстро приведёт к массовой гибели полураздетых и полуголодных людей. Будут отменены зачёты рабочих дней и всяческие выплаты за ударный труд, уйдут в прошлое ударные пайки и премиальные блюда. И без того скудное питание резко ухудшится, а медицинской помощи не станет вовсе. Успевшие обустроиться колонисты будут загнаны обратно в лагеря, расконвоированные утратят последние остатки свободы, а та видимость законности, которая существовала при Берзине, обратится в полную вседозволенность и произвол. На приисках войдут в практику ежедневные расстрелы заключённых (метко прозванные «гаранинскими») – расстрелы за невыполненный план, за отказ от выхода на работу, за косой взгляд или неуместную шутку в присутствии начальства (или просто потому, что у начальника плохое настроение в эту минуту). Специальные бригады будут день и ночь рыть могилы в неподатливой колымской земле, а измученные, оклеветанные, проклятые своей страной люди будут тысячами ложиться в землю среди холодных камней и песка, чтобы пролежать там до Второго пришествия, или до Страшного суда, когда пред очи Всевышнего будут призваны все без исключения – те, кто стрелял, и те, в кого стреляли, подлецы по службе и страстотерпцы поневоле. При этом первые имели все шансы перейти во вторую группу, а у вторых вовсе не было никаких шансов, а только два исхода: лечь в стылую землю прямо сейчас или каким-нибудь чудом превозмочь всё и пережить эти страшные годы, выскочить из петли, которая уже затянулась. Такое тоже случалось, хотя и крайне редко. Судьбы этих счастливчиков превращались в легенду, деяния их были сродни подвигу.

Но всё это было потом, после. А пока, в первых числах декабря, на Колыме всё было так, как и год, и два, и три года назад. Зима наступила в свой срок, северный холод намертво сковал землю, обратив её в камень. Промывка золотоносных песков стала невозможной, и бригады шурфовщиков и забойщиков, откатчиков и землекопов перешли на зимний график работы. Всем выдали тёплую одежду и сократили рабочий день. Но всё это ненадолго. Новое начальство готовило множество самых неприятных сюрпризов – таких сюрпризов, от которых не было спасенья. Спаслись немногие, успевшие уехать на материк до приезда расстрельной команды: отбывшие срок, комиссованные инвалиды и те заключённые, кого этапировали на доследование или в какую-нибудь шарашку.

Костя давно мечтал увидеть настоящую северную зиму, узнать, что такое полярная ночь и пятидесятиградусные морозы, царство снегов и бескрайние просторы. Эта его мечта осуществилась, даже и с избытком: ему предстояло узнать и вынести такое, о чём он и помыслить не мог, чего не мог представить в страшном сне. Если бы он послушал отца и сошёл с поезда в Иркутске, так, быть может, ему повезло чуть больше. Впрочем, отца его это всё равно бы не спасло. И самому Косте вряд ли было бы легче жить, зная, что в трудную минуту он не помог своему отцу, не сказал слово сочувствия, не протянул руку помощи. А это тоже не пустяк! Особенно, когда проходят годы и десятилетия и когда сквозь толщу времени малейшие детали и незначительные события, даже брошенные вскользь слова и взгляды, или совсем наоборот, слова не сказанные и поступки не совершённые, удержанные внутри, – всё это обретает грозную значительность и делается чем-то таким, что рушит вполне мирную жизнь, делает её невыносимой – от жгучего всепроникающего стыда, от осознания своего малодушия, чёрствости, неблагодарности, трусости, а то и обычной глупости или наивности, которая в иные моменты способна погубить человека и его близких. В эпоху абсурда нельзя уверенно сказать, что лучше: быть в гуще событий и пытаться влиять на них (хотя и без всякой надежды на успех) или безнадёжно взирать на гибель близких тебе людей, положившись на русский авось и сетуя на горькую судьбу.