Памятники средневековой латинской литературы X-XII веков

Стесненность в средствах, просьбы коллег и советы друзей вынудили меня взять на себя обязанности учителя, и я подчинился. Лишь к концу третьего года, вернувшись в Париж, я разыскал магистра Гильберта[343] и стал его учеником в диалектике и теологии. Но очень скоро он нас покинул и его сменил Роберт Пулл[344], равно прославленный и своим добродетельным образом жизни, и своими знаниями; а затем меня взял к себе в ученики Симон из Пуасси, хороший лектор, но плохой полемист[345]. Двое последних были моими наставниками только в теологии.

Так, в занятиях различными науками промелькнули у меня почти двенадцать лет[346]. И тогда мне показалось, что было бы приятно повидать старых товарищей, с которыми я давно расстался и которых диалектика все еще удерживала на Холме св. Женевьевы. Я хотел встретиться с ними, чтобы обсудить те вопросы, которые прежде казались нам неясными, и оценить наши успехи обоюдным сравнением. И вот я нашел их точно такими же и на том же самом месте, где они и были, когда я их оставил. Оказалось, что они ни на пядь не продвинулись вперед и не добавили ни одного даже самого малого довода к разъяснению прежних вопросов. Они по-прежнему сидели над теми же темами, которыми они пользовались, чтобы расшевелить своих учеников, и преуспели лишь в одном: разучились соблюдать меру и забыли о сдержанности. И это до такой степени, что мысль о возмещении утраченного ими могла вызвать только отчаяние. Таким образом, я на опыте убедился в том, что и без того можно было предполагать: если диалектика облегчает изучение других наук, то, оставшись наедине с собой, она становится бессильной и бесплодной. Ибо если нужно оплодотворить душу для того, чтобы принести плоды философии, она должна зачать извне.

ПОЛИКРАТИК

О ЗАБАВАХ ПРИДВОРНЫХ И ПУТЯХ, УКАЗЫВАЕМЫХ ФИЛОСОФАМИ

1.4. Об охоте, ее происхождении, ее видах и практике, допустимой и недопустимой

Фиванцы первые, если верить истории, решили, что о ней нужно сообщить всем. В частности, это они составили правила этого промысла или, вернее, этого зла, отчего все стали смотреть на них с подозрением как на народ, опозоренный отцеубийствами, оскверненный кровосмешением, отмеченный печатью лжи и вероломства. Свои правила они передали затем народу изнеженному и слабосильному, ветреному и нескромному — я говорю о фригийцах. Фиванцы не были в чести у афинян и спартанцев, народов достойных, у которых тайны природы и таинства обычаев облачены были в нарядный покров исторических и баснословных деяний; эти сказки к тому же служили полезной цели, предостерегая от пороков и доставляя наслаждение своей поэтической прелестью.

Так, они рассказывают об охотнике-дарданце, который был похищен орлом на небо[347], где сначала служил Юпитеру как виночерпий, а потом для недозволенных и неестественных любовных ласк. И это совершенно естественно, поскольку крылатым созданиям присуща ветренность, а наслаждение, не знающее умеренности, не краснеет, предаваясь похоти с кем попало.

Фиванский вождь, увидев обнаженной ту, которую привык почитать в лесах, стал исправлять ошибку, вызванную страстью, и остолбенел, найдя себя превращенным в животное, хотя и сохранившим человеческие ощущения. Когда, уже в облике оленя, он попытался голосом и взглядом прогнать прочь своих собственных собак, то был разорван на куски их клыками — печальный итог той порочной выучки, которую он же им дал! Может быть, народ предпочел сделать покровительницей охоты саму богиню, чтобы даже богов своих запятнать причастностью к этой слабости или даже пороку? Венера, сама отважная охотница, оплакивает Адониса, погибшего от клыков вепря. Пока Марон рассказывал с улыбкой о гостеприимстве старого Карфагена, он не знал, как соединить влюбленных; только после гибели спутников Одиссея на охоте, он открыл им тайны лесной пещеры[348], — не потому ли, что подобное занятие из-за его греховности должно избегать света, тогда как радость законного брака, напротив, освещается огнем факелов Гименея?

Назовите мне имя выдающегося человека, который был бы любителем этого вида удовольствия? Героический сын Алкея, когда «медноногую лань преследовал он, Эриманфа рощи умиротворил»[349], то искал не собственного удовольствия, а всеобщего блага. Мелеагр убил вепря, опустошавшего Калидон, не для того, чтобы усладить себе душу удовольствием, но чтобы освободить родину от врага. Основатель рода римского повалил наземь семь огромных оленей не ради пустого удовольствия, но чтобы сохранить жизнь себе и своим спутникам. Каждому действию придает окраску его цель и результат: ведь дело почетно, если причина уважительна.