Памятники средневековой латинской литературы X-XII веков

Если назад оглянусь и минувшие годы припомню,
Диву даюсь, до чего довела меня юная глупость.
Мыслям разумным был чужд, избегал я общения с братьей,
Занят был всяческим вздором, тонул в нелепых забавах.
Слово свое на уроках учитель тратил напрасно,
Я от ученья бежал и бродил, предаваясь безделью.
Вот за такой-то мой нрав меня прозвали «осленком».
Нынче ж хочу позабыть о грубом реве ослином,
С толстой дерюгой мешка хочу — хоть и поздно — расстаться.
¹⁰

Чтобы усердным трудом победить привычную тупость,Взялся стихи я слагать, хоть опыта в них не имею.
Сон отгоняют они, и пить, и есть запрещают.
То в затылке почешешь, то ногти упорно кусаешь.
То ломаешь перо, от глубоких устав размышлений.
Кто этим делом займется, пускай простится с бездельем,
Бросит привычки свои, стремясь к стихам благозвучным.
Люди найдутся, конечно, которые, видя ошибки
В этих стихах, осудят меня по высоким законам.
И, метнувши копье, мое творенье проколют.
²⁰ Есть ведь немало таких, — изучив стихов построенье,
Ловко умеют они сплетать изгибы напевов.
Я же, стремясь уложить в размер установленный стопы,
Очень уж слаб в различенье слогов, долготы их и счета.
Их сочетать не могу, соблюдая времени меру,
Лучше уж мне помолчать, прикусив свой язык неискусный.
Можем мы всюду прочесть в сочинениях древних поэтов,
Как населяют Камены луга, леса и потоки,
Как и в размерах каких они свои песни слагают.
Поступь легкая их скользит то туда, то обратно,
³⁰ Нас, неумелых, уча, чтоб не пачкали золото грязью,
Чтоб не пытались стихом неуклюжим описывать небо
Иль нашим словом бессильным могучие подвиги славить.
Этим запретом смущен, я готов был вспять обратиться.
Впрочем, при наших отцах такой соблюдался обычай:
Пусть не посмеет никто говорить и писать о деяньях,
Если не слышал о них достоверных надежных рассказов
Или не видел того, что достойно памяти долгой;
Верили только таким свидетелям, верным и крепким.
Я ж свой рассказ поведу иначе — басенным складом,
⁴⁰ В тяжкой сознаюсь вине: эта повесть — вымысел чистый.
Есть, однако, и в ней немало мыслей полезных.
Кто ее вслух прочитает, получит хлеба ковригу.
Верьте мне, пользы немного, а много вреда, если люди
Станут писать об одном, одному отдавать свои силы.
Пусть, кто в школе сидит, обучается разным наукам;
Время ученья пройдет, и сам он учителем станет.
Кто мою книгу прочтет, узнать, конечно, захочет,
С целью какою я начал ее и зачем обработал.
Чтобы на это ответить, я все расскажу по порядку.
⁵⁰ Днем я однажды сидел взаперти, как обычно бывало.
Видно мне было, как много людей трудилось на поле,
Как убирали пшеницу, ее ссыпая в амбары,
Как со вниманьем глядели на пашни, на милые лозы,
Как грузили в телеги запас урожая обильный,
Не для монахов одних, хранящих тайны завета,
Но в пропитанье сироткам, и странникам бедным, и нищим.
Все свой долг исполняли, полезное делая дело.
Был без дела лишь я, заключен в монастырской темнице.
Горькую душу мою терзала память о прошлом,
⁶⁰ Жалобы я воссылал в высоту, к потокам воздушным;
Сердца печального горечь я сам врачевать попытался,
Жечь каленым железом, лечить целебною мазью.
Горько оплакивал я все то, чем тешился прежде.
Я сказать не умел, что таил я в уме молчаливом.
Был я как высохший ствол, огнем обугленный ярым,
Был я как жалкий теленок, ремнем привязанный крепким.
Так же обуздан, как он, я был руками монахов.
Нити узорные в повесть сплетая, о нем расскажу я.

Лет восемьсот с Рождества истекло, и трижды четыре,

⁷⁰ Месяц апрель наступил и пасхальное в нем полнолунье,
Жил в эту пору теленок — он вскормлен был возле Возага
(Можно об этом прочесть во всем том, что сказано раньше).
Этой весной, как всегда, овчары погнали отары
В поле; за ними свиней погнал свинопас неуклюжий;
Все старались они держать свое стадо в порядке;
Следом погнали коров пастухи и коней коневоды.
Все со вниманьем искали, где лучше выпас для стада.
Бедный теленок в хлеву оставался, за шею привязан.
Воли ему не дают, его сердце подавлено горем,
⁸⁰ А что печальней всего, — он лишен материнской заботы:
Жалобно стонет, грустит и часто глубоко вздыхает,
Взор свой к небу подняв, Иисуса о помощи молит,
Слезы горькие льет, не одну, а две или двадцать,
Просит, чтоб сторож его отпустил, ремень развязавши,
Дал насладиться ему молоком из вымени сладким.
То он о воле мечтает, а то о напитке целебном,
Но не дают ему воли и к вымени путь закрывают.
Он замышляет побег, чтоб скорее свободы добиться,
Привязь свою он жует и сосет и — ремень разрывает.
⁹⁰ Вырвавшись, скачет, ликуя, и нежным копытцем топочет.
Громко мычать он боится, бежит по цветущему лугу.
Полная воля теперь теленку дана молодому,
Может налево свернуть, а если захочет, направо,
Может на травке прилечь, а может побегать вприпрыжку.
Весело носится он, ожидая встречи со стадом.
Но наконец утомившись, в лесу он ищет защиты.
Вдруг пред теленком отшельник лесной; он гимн запевает
Так, как поют пилигримы, из стран возвращаясь далеких.
«Благословен, о Христе, твой служитель! Он прислан тобою!
¹⁰⁰ Господу жизнь он доверил — пусть сердцем своим возликует!
Мирный приют он найдет здесь, в этой обители, ночью,
Завтра же кровью своей освятит он трапезу нашу.
Кто умеет грешить, тот сумеет нести покаянье!»
И приглашает теленка хозяин в волчью пещеру,
В угол приводит его, вонючий, грязный и темный.
Волк ликует, что завтра он досыта сможет наесться;
Речь произносит, в которой слова все дышат любовью;
«Мне поведай, кто ты, почему навестить меня вздумал?
Да, для меня ты, поверь, являешься гостем желанным.
¹¹⁰ Вышним хвалу вознеси! Ты станешь жителем леса,
Пищей ты восстановишь мое ослабевшее тело.
Третий уж месяц идет — не вкушал я сладкого мяса,
В кубке губ не мочил, наполненном свежею кровью.
В день, когда наша земля породила впервые животных,
Созданы были для нас бессловесные жирные твари,
Так положено в мире, и кровь эта богу угодна».

Вот что ответил теленок — он в речи своей запинался,

Детская робость ему сказать побольше мешала.