«Пане-лоцмане» и другие рассказы

— А ты спрашиваешь, где Хельга! В сорок втором фюреру еще везло, и я, мой милый, не хотел умирать, хотя не знал, как выжить. Это было самое плохое время… Там были такие специальные круглые пляцы, такие пятачки, усыпанные колотым острым кирпичом. Или щебнем. И мы там часами стояли на коленях, а вокруг нас с тяжелыми рюкзаками, тоже набитыми щебнем, бегали топтуны — так они назывались, — которые до упаду испытывали разную солдатскую обувь. Понимаешь, можно было упасть на пятачке или броситься на проволоку с током. Это все равно, мой дорогой. На проволоку было бы даже дешевле для фюрера. Они убрали уже двух топтунов, и я захотел падать на свой пляц, когда услышал, как бормочет пленный рядом со мной, на коленях. Он спал в конце нашего блока. Я его помнил. И вот он бормотал, и я подумал, что он сошел с ума. Потом я подумал, что он молится. Потом я стал слушать. Я понял, что он пел песню, и я снова подумал, что он сумасшедший. Но он мне сделал глазом вот так!.. — дядя Федя подмигнул, и мы остановились.

Небо позднего вечера сгущалось над крышами, автомобили на центральных улицах шумели изредка, и только слышно было, как скрипит угольный конвейер в порту.

В стеклах портовых кранов пробегали красные отсветы, как будто это отражался, разворачиваясь, флаг или ветер толчками выдувал еще невидимое отсюда пламя.

— Ну как?.. Давай постоим. Я подышу немного. Все-таки мы здорово разорились на пиво, а? К-ха, к-ха!

Дядя Федя оперся копчиком о трость, уперев ее в угол между панелью и фундаментом дома, и достал флакончик с таблетками.

— Э, не волнуйся, мой дорогой, это не от пива. Это вообще, чтоб я мог жить, понимаешь? Это и вайнбрандт. Нельзя? Мало ли что нельзя! Суть жизни в том и состоит, чтобы делать то, что нельзя… Двенадцать самых здоровых лет я пробыл там, где не место молодым. Я бы и остался там, на кирпичном пляце, если бы не тот, который подмигнул. Он мог так делать! Если бы не это, на моем пепле росли бы цветы, которые не можно нюхать, или овощи, которые не можно есть. Понимаешь?

Чего же не понять, дядя Федя? Я помню эту ровную площадку из квадратных плит, плашмя уходящую в озеро. Над площадкой плачут каменные женщины, а в озере растет жирная трава, плавают большие жирные рыбы и плещутся жирные утки, которых не только не можно есть, но которых не можно видеть, потому что здесь, вот в это озеро, вот на это место, был высыпан пепел ста тысяч человек…

По переулку послышался дружный стук каблуков, и мимо нас прошел патруль — четверо матросов в касках, с автоматами поперек груди, в тяжелых сапогах и с подвернутыми вверх штанинами широченного клеша. Старший вежливо козырнул.

— В сорок пятом нас вели из этого переулка, и многие тут бы и остались, если бы нас не должны были утопить. Нас били прикладами, заставляли поднимать трупы и тащить их дальше, нас толкали дулами «шмайсеров», а пушки стреляли совсем близко…

У кого ты перенял русский говор, дядя Федя? Это ведь у нас так говорят, так придыхают мягко в слове. (Еще за пивом в гаштете дядя Федя сказал: «Жарко здесь, как в байне, пойдем вон». Так и сказал — не «в бане» а «в байне». Так говорила у меня бабушка: байня, баенка; даже, пожалуй, легонько так: байенка. Стопить байенку…)

Мы вышли к площади.

Налево, над стенами судоверфи, сияло зарево электросварки, и темные корпуса строящихся судов на стапелях разбегались для взлета. Вторая рабочая смена грохотала железом, заканчивая суточный план, и сотни автомобилей и мотоциклов с выключенным зажиганием последние минуты скучали у проходной.

Справа, откуда вырывался скрип угольного конвейера, мигали огни на железнодорожных стрелках, а за ними, на гребне города, вспыхивала, разворачиваясь по буковке, длинная, как эшелон, фраза: «Да здравствует дружба немецкого и советского народов!»

— Видишь?

— Вижу.

— А теперь иди сюда, смотри, это вот здесь, слева от проходной… Первые уже скрылись в трюмах, и охрана ни разу не выстрелила в нас. Это было непонятно. Но теперь ты знаешь, нас должны были утопить в море, без следа. Фюрер испугался встретиться с нами в земле! Поэтому мы с тем, который подмигивал, тащили с собой мертвого француза. А потом он остановился. Жаль, ты никогда с ним не здоровался. Я думаю, там были одни сухожилия и кости. Вот там, где сходятся линии, он оттолкнул меня с французом, и мы упали. А он вот так, кольцом, заложил в рот пальцы, свистнул и запел эту свою песню. Слушай:

Дурачок в большой шинели,
понапрасну ноги бьешь, —
ничего ты не добьешься,
дурачком так и помрешь!