Паноптикум

Гуго прямо взмок от такого подобострастия, он даже раскланивался перед телефоном и под столом шаркал ножкой. Потом он отстранил от себя трубку, но не положил ее сразу на рычаг, а подождал, пока его сиятельство первый положит. И вот Гуго снова углубляется в письмо, строчит и строчит, но и обо мне не забывает: «Продолжай, Иожика, продолжай, дорогой, я тебя слушаю». Что я мог ему на это ответить, начинаю все сначала. «Послушай, Гуго, как я тебе уже сказал, мы с женой долго раздумывали и толковали, идти к тебе или нет? Я не пытаюсь разжалобить тебя описанием нашего бедственного положения, к чему рассказывать о том, что иногда у нас нет денег даже на тарелку супа, за квартиру нечем уплатить, и боже нас сохрани от несварения желудка, так как нам не на что купить даже слабительного, а ведь, кроме нас с женой, надо еще прокормить дочку, такую красавицу, сына Шандорку и бабушку…»

Когда я дошел до этого места, послышался звонок в передней, входит горничная и докладывает, что пришел какой-то Хайкоци или Байкоци. Гуго моментально вскакивает из-за стола и устремляется к двери, на ходу бросая мне: «Будь так добр, Иожика, пройди в соседнюю комнату, у нас с этим господином очень важное дело…»

Он выскочил за дверь, показывая жестом: смывайся, мол, поскорей. Что же мне оставалось делать — я пошел в другую комнату, сел там в кресло и стал ждать. Я все жду и жду, а горничная шмыгает то туда, то сюда и недоверчиво на меня посматривает, мне же так хочется поскорей очутиться на улице. Через полчаса она наконец кидает небрежно: «Можете войти». И говорит это без всякой учтивости, не так, как принято: «Пожалуйте в кабинет!» или «Хозяин просит вас к себе!», а просто: «Можете войти». Но я все-таки вошел и увидел, что Гуго сидит все там же и продолжает строчить письмо.

«Ну, Иожика, — говорит он, — скажи мне поскорей, что тебе надо, потому что я действительно очень занят!» Я опять начинаю все с самого начала, но все у меня как-то не клеится, и нужных слов я не нахожу. Наконец встаю я с кресла, останавливаюсь прямо перед ним и говорю: «Очень прошу тебя, Гуго, пойми — эти три стула с зеленой обивкой, комод и буфет, которые мы получили в наследство еще от покойного папы…» И, знаешь ли, мне показалось вдруг таким странным, что я думаю и говорю о нашей старой рухляди здесь, в этой прекрасно обставленной комнате, среди великолепной мебели. А Гуго только время от времени поглядывает на меня как-то рассеянно, казалось, он просто обдумывает, что бы еще написать в письме, и изредка произносит: «Продолжай, Иожика, продолжай».

Когда я еле-еле с невообразимой мукой добрался до самого существа вопроса и уже заговорил о том, что «ничего не поделаешь, такие времена настали» и «мы все-таки кровным родством связаны», вдруг, ты только вообрази себе, снова раздается телефонный звонок. Гуго берет трубку. «Алло, алло? Ваш покорный слуга, ваше сиятельство! Где? Хорошо, прекрасно… Через пятнадцать минут? Буду, обязательно буду!» — кладет трубку на рычаг и продолжает писать письмо, не обращая на меня никакого внимания. Ты представляешь, что это такое, когда ты говоришь, говоришь, а собеседник словно воды в рот набрал? Я просто не знал, что бы ему еще сказать, и тут уже так рассердился! А ты знаешь, какой я становлюсь, когда меня разозлят? Я сказал ему: «Послушай, Гуго. Ты не должен оставаться спокойным, когда у нас хотят отнять эти несчастные стулья с зеленой обивкой! Ты, конечно, не забыл, что когда-то на них сидел твой отец? И буфет нам необходим. Что за столовая без буфета? Хотя бы уже из-за бабушки нельзя допустить, чтобы мы остались без буфета… Пойми, Гуго, есть такие вещи, которых просто нельзя допустить. Как бы ты ни был занят, ты должен это понять…» В этот самый момент Гуго закончил письмо и промокнул его. Делал он все это так спокойно, что я прямо трясся от ярости. Потом он вынул бумажник, из бумажника — сотенную и дал ее мне, сказав при этом: «Не сердись, пожалуйста, Иожика, но я ужасно спешу. Я был очень рад тебя видеть, поцелуй за меня всех своих. Манци, принесите мне, дорогая, мое пальто. Ну, прощай!» Он так торопился, что даже по лестнице мы сошли с ним врозь.

Дойдя до этого места, господин Даскал наклонил тарелку, чтобы было удобнее вычерпать из нее остатки супа. Он тяжело дышал, утомившись от еды и собственного красноречия.

— Получил что-нибудь? — поинтересовалась бабушка.

Вся семья хором прокричала ей, что Гуго дал сто пенгё. Бабушка уже в течение сорока лет питала тихую, но неистощимую неприязнь к Гуго, поэтому она и теперь затрясла головой, и с ее губ шепотком стали срываться такие бранные слова, которые обычно приводят к вполне мотивированной ссоре, особенно если их произносит бабушка.

Господин Даскал хотел продолжать:

— Было половина одиннадцатого, когда…

— Подожди минутку, — перебила его жена, — сначала я принесу второе, а потом расскажешь дальше.

— Мясо есть? — спросил господин Даскал.

— Мясо? Нет, конечно.

— Конечно? А почему конечно? — вскипел Даскал и с возмущением посмотрел вокруг.