Паноптикум

— Наконец Феликс все-таки пришел в себя после разговора с Гуго. Он повернулся ко мне и произнес: «Этой неприятностью я тоже обязан тебе, Иожи. Но чего только не выносят люди из-за родственников. Хорошо. Я согласен. А чтоб ты понял, что я ничем ни хуже Гуго, то я тоже выделю тебе сто пенгё. Деньги я дам господину Верняку, который в назначенный день пойдет вместе с тобой в налоговое управление и там уплатит сумму, необходимую для отмены аукциона. Ты удивлен, что я не даю денег тебе в руки? Такая предосторожность вполне оправдана, если вспомнить твое легкомысленное поведение в прошлом. Ну, а теперь прощай! И запомни, что деньги я тебе даю в последний раз…» Феликс говорил еще долго, но я совершенно не слушал его, потеряв от стыда всякую способность соображать. Я поспешно вышел из магазина на улицу, но только когда я перешел через дорогу и оказался на противоположной стороне, я заметил, что руки у меня сжаты в кулаки.

На стол уже было подано третье — лапша с творогом и свиными шкварками. Это блюдо все очень любили, не исключая господина Даскала и бабушки. При виде любимого кушанья настроение у всех поднялось. Бабушка ела лапшу с сахаром, отодвигая аппетитные шкварки на край тарелки, чтобы потом вдоволь полакомиться ими, хотя за неимением зубов она их только сосала. При этом глаза у нее становились мечтательными от удовольствия. Господин Даскал ел лапшу, изрядно посолив ее, и запивал холодной водой. Ева лапши с творогом не ела, во всяком случае последнее время она стала ненавидеть это кушанье и называть его «афишным клеем». Шандорка же в этом блюде особенно любил хорошо поджаренные шкварки и творог, лапшу же он ел только как принудительный ассортимент. Госпожа Даскал по отношению к лапше с творогом проповедовала общеизвестный принцип: мол, не в такие времена живем, чтобы быть разборчивыми. Она съедала по две-три тарелки этого яства, причем с таким видом, будто скромно уступала чужим вкусам. В действительности же она сама его очень любила.

Так относилась семья Даскал к лапше с творогом.

— Продолжай, отец, — сказала жена после того, как все тарелки были доверху полны лапшой. — Мы тебя слушаем.

Отсутствие верхних зубов очень мешало господину Даскалу расправляться с масляной и скользкой лапшой. Она то и дело вылетала у него изо рта и шлепалась или обратно в тарелку, или прямо на скатерть, оставляя на ней жирные пятна различной величины. В другое время эти пятна порождали бы горячее возмущение госпожи Даскал или, во всяком случае, обмен колкостями со своим супругом, но сегодня она делала вид, что ничего страшного не происходит, способствуя таким снисходительным поведением сохранению мирной семейной атмосферы.

— Выйдя от Феликса, я направился в Буду к Алайошу, — продолжал свое повествование Даскал, — но теперь уже на автобусе. Я подумал, что так будет быстрее всего, ведь Алайош обычно около полудня уходит на прогулку. Пока я ехал, я все время надеялся, что Женике не будет дома. Бедный папа! Как он ненавидел Женике! Я позвонил к ним ровно в половине двенадцатого. Вы уже, наверное, сами догадались, что дверь мне открыла именно Женике. На ней была красная косынка в белую крапинку и белый халат, покрытый какими-то бурыми пятнами, — ну точь-в-точь — мясник, — и несло от нее жареным луком, газом, жиром и прочей кухонной вонью, от которой начинает тошнить.

Ты помнишь, что сказал Алайош, когда мой младший брат Альберт женился на кухарке? Хе-хе! Он сказал, как всегда изысканно и остроумно: «Гм, гм! Ничего особенного в этом нет. Я женился на даме, и она стала кухаркой. Он же сразу начал с кухарки». Вот это мне и пришло в голову, когда Женике открыла дверь. Не успел я даже снять шляпу, как она уже бросила мне, по обыкновению презрительно и предельно кратко: «Ты? Здесь? Зачем?» В ее тоне, и странном, пристальном взгляде было столько оскорбительного недоверия, что я поневоле начал смущенно моргать, жестикулировать и задавать самые обычные вопросы: «Как поживаешь, Женике? Алайош дома?» А Женике на это: «Алайош? Дома. Чего тебе? Заходи». Я пошел к Алайошу, но не успел закрыть за собой дверь, как услыхал вдогонку голос Женике: «Ты не вытер ноги, Иож!..» Она никогда не скажет «Иошка» или «Иожика», даже «Иожи» сказать не хочет, всегда только «Иож», как будто и на голос скупится. Насколько они разные люди с Алайошем! Он такой тонкий, спокойный, вежливый, сидит в своем кабинете в большом кресле. Кабинет у него чудесный, там по крайней мере пять тысяч томов книг, всевозможные старинные статуэтки, безделушки и картины. Он всегда чуть-чуть улыбается, и это действует так успокоительно, особенно после того, как насмотришься на столько суровых лиц.