Паноптикум

Алайош одобрительно на меня посматривал, а Женике тут же начала визжать: «Не дам, ничего не дам! Ломаного гроша не получишь! Управляйся как знаешь!» Алайош, не повышая голоса, прервал ее: «Плох тот мир, в котором каждый человек должен сам себе помогать. Мне очень не хотелось бы, Иожика, чтобы слова жены изменили твои взгляды на жизнь. Прошу тебя: позабудь их. Душа моя никогда не нашла бы покоя, если бы я вдруг узнал, что именно здесь, среди всех этих книг, человек лишился своей последней иллюзии. Сколько тебе надо, Ножика? Двести пенгё. Нет? Только сто? Я прошу тебя, пойдем со мной вместе, мы раздобудем эти сто пенгё. Я не хочу, чтобы рухнули в твоей душе последние надежды. Ты хочешь спасти свой буфет, я хочу спасти твои последние иллюзии. А ты, Женике, возвращайся к своим кастрюлям. Только теперь я по-настоящему понял, что в них у тебя варится».

Женике выбежала из кабинета, со страшной силой хлопнув дверью. А мы с Алайошем вышли на улицу. В нем было все изящно и благородно, начиная от мягкой фетровой шляпы и кончая элегантными французскими штиблетами. Длинный и острый нос, которым он все время как бы к чему-то принюхивался, придавал еще больший аристократизм всему его облику. А лоб! Ты знаешь, что я не особенно чувствителен к подобным вещам, но лбом Алайоша я просто очарован. Такие лбы бывают только у епископов. А руки! Какие длинные пальцы и узкие розовые ногти! Да, значит, спустились мы с холма Роз по направлению к мосту Маргит, потом повернули налево и пошли по набережной Дуная в сторону Цепного моста. От выпитого коньяка у меня слегка кружилась голова, но это было так приятно! «Уже тридцать лет, как я жду, что Женике изменится, — вдруг поделился со мной Алайош. — Говоря иносказательно, я тридцать лет жду, когда же переберется она из кухни в мой рабочий кабинет. Жду чуда. И верю, что настанет день, быть может, это будет последний день нашей жизни, когда моя супруга отложит в сторону пыльную тряпку, сбросит передник, сядет со мной рядом и скажет: «Ты был прав, Алайош». Я верю в Женике. Ты помнишь, как она была прекрасна в юности?»

Слово за слово мы предались воспоминаниям: вспоминали хорошее и плохое, воскрешали в нашей памяти давно прошедшие события и старых друзей. Вдруг Алайош положил на плечо руку и произнес: «Может быть, тебе покажется странным, Иожика, то, что я хочу тебе сейчас сказать. По существу, я даже рад, что ты разорился. Будем откровенны. Во что ты превратился бы, если бы в тридцать пятом году твоя торговля не потерпела крах? По всей вероятности, ты тоже стал бы не лучше Гуго или Феликса. Бог не наделил тебя таким исключительным сердцем, чтобы, живя безбедно и беззаботно, ты мог оставаться чистым и благородным. В моей жизни тоже есть изъян: я никогда не знал материальных невзгод. Поэтому я и не осмеливаюсь судить бедных. Несмотря на то, что я жил в достатке, я научился скромности и смирению и вот уже шестьдесят лет, как это является в моем характере единственной чертой, заслуживающей уважения». Алайош даже остановился среди улицы, произнося эту маленькую речь. Затем мы пошли дальше и у Цепного моста повернули направо, на улицу Фё.

Вскоре Алайош замедлил шаги, и, можешь себе представить, я вдруг увидел, что мы стоим напротив ломбарда. Я удивленно взглянул на Алайоша, а он с грустной улыбкой снял с руки золотые часы. «Разве тебе они не нужны?» — спросил я. — «Нет! — ответил он. — Время меня больше не интересует, я уже ему не подвластен. Мне ведь, по существу, совсем нечего делать, никаких забот у меня нет, спешить мне некуда. Словом, мои часы давно уже идут бесцельно. Ты понимаешь меня, Иожика? Мое время истекло. Самое большее, для чего мне еще требовались часы, была проверка собственного пульса или же иногда я подносил их к уху моего маленького племянника, чтобы развлечь его тиканьем. Никакой другой более важной роли в моей жизни часы уже не играют». Алайош вошел в ломбард, и мне показалось странным, что именно он посещает это учреждение.

Неужели Алайош входит в ломбард, чтобы «загнать» свои часы? Но что ему было делать, если Женике дала ему на карманные расходы всего четыре пенгё двадцать филлеров, а все остальные деньги заперла в тот большой сейф, который еще у папы в магазине стоял в углу слева… Минут через пять-шесть Алайош показался в дверях ломбарда и с улыбкой на устах протянул мне сотенный билет. «Возьми, Иожика! Только не благодари, пожалуйста, а спеши к себе домой. Мне было бы так приятно, понимаешь, я был бы просто очень счастлив, если бы мне удалось сохранить в твоей душе иллюзию, ту самую последнюю иллюзию, которой Гуго, Феликс и Женике старались лишить тебя. Прощай, Иожика. Не надо, не снимай шляпы: сегодня ветрено и холодно, можешь простудиться».