Паноптикум

— Ну? — не выдержала жена.

— Давай обедать, — произнес наконец Иожеф Даскал.

По его решительному тону и по тому, что он вообще выражает какое-то желание, даже требование, жена сразу поняла, что дело выгорело.

Все тут же успокоились и стали ходить по пятам за главой семьи: помогли ему снять пальто, повели в ванну, подали мыло и полотенце, а когда бабушка спросила: «Ну, удалось?», на нее зашикали, чтобы она набралась терпения и спокойно занималась вязаньем.

Словом, господин Даскал вел себя страшно интригующе и заявил родным, что обо всем расскажет за обедом.

— А пока пусть быстрее накрывают на стол. Каждый день эта комедия с накрываньем! И нечего вертеться все время под ногами! Пусть дети моют руки: сколько раз приходится говорить, чтобы не садились за стол с грязными руками?!

Такая необычайная самоуверенность, такое решительное поведение, подчеркивающее, что глава семьи — он, окончательно успокоили жену. Она хорошо знала своего супруга, знала, как меняются его манеры, стоит только ему обзавестись деньжатами.

Когда все уселись за стол, господин Даскал потребовал чистую салфетку и повязал ее вокруг шеи, как будто обедал в ресторане. Жена принесла суповую миску, господин Даскал приподнялся и заглянул в нее.

— Что за суп?

— Тминный, — ответила жена.

— Ненавижу, — резко сказал господин Даскал.

— Суп как суп, не так это важно. Ну и?..

— Папхен ненавидит супный тмин! — воскликнула Ева, как всегда коверкая фразу.

— Ненавидит! — повторила непривычное для нее слово госпожа Даскал и вдруг стукнула кулаком по столу.

— Ну и?.. — нетерпеливо воскликнула она, обращаясь к мужу.

— Что будет с нашим буфетом? — спросил в свою очередь Шандорка.

— Достал он денег? — послышался шамкающий голос бабушки.

— Мы еще не-е зна-а-ем, — протянул Шандорка тоненьким голоском.

Вся семья напряженно ждала ответа.

Господин Даскал не отличался многословием даже в ту блестящую пору, когда он подвизался на коммерческом поприще. То немногое, что он считал необходимым сказать, он произносил твердо и решительно. С тех пор тон его стал более мягким, даже заискивающим, и произошло это по многим причинам. Во-первых, конечно, потому, что торговля его потерпела крах. Во-вторых, потому, что еще в 1935 году ему «выутюжили» верхние зубы. Это случилось так: он оставил свою верхнюю челюсть в кармане пиджака и отдал этот пиджак прислуге, чтобы та его выгладила. Бедная «прислуга за все» была совершенно не виновата, что под раскаленным утюгом все шестнадцать зубов господина Даскала разлетелись на куски. Вследствие наступивших «тяжелых времен» он до сих пор не мог возместить этой потери. Отсутствие зубов, естественно, сильно влияло на его речь: он стал шепелявить. Вся семья часто строила планы, каким путем можно «восполнить пробел» в папином рту. Иногда приходили к мысли, что для приобретения новой челюсти надо продать еще что-нибудь из Евиного приданого, и так уже сильно поистощившегося за последние годы, но это были одни лишь мечты, и зубы господина Даскала продолжали оставаться одной из многих нерешенных семейных проблем.

Однако ныне даже самый крохотный успех делал господина Даскала разговорчивым. Чем несчастнее становился он и чем больше росла его лысина, тем подробнее рассказывал он о своих маленьких и редких удачах. Казалось, что обилием слов и подробностей ему хотелось остановить время, с неумолимой быстротой проносящееся мимо самых больших радостей его жизни.

— Горячо! — заявил глава семьи и с такой силой подул на ложку, которую уже поднес ко рту, что находящееся в ней подобие супа с блестками жира на поверхности выплеснулось обратно в тарелку. Потом неожиданно, как будто решив поразить всех, он выпалил:

— Сначала я пошел к Гуго.

— Не к Феликсу? — спросила жена.

— Почему ты спрашиваешь, не пошел ли я к Феликсу, — набросился с тихой яростью на жену господин Даскал, — если я только что сказал, что пошел к Гуго? Почему? Ты можешь сказать мне почему?!

Господин Даскал повозмущался еще некоторое время, потом продолжал: