Паноптикум

Опять тишина, ужасная, мучительная тишина. Господин Зеханковский рассвирепел и заорал:

— Беру на себя смелость предупредить господина, у которого я похитил этот кошелек, что он напрасно пытается сорвать успешный ход моего представления: ему это не удастся.

Он сказал это таким угрожающим голосом, что я тут же понял, что упрямиться далее бесполезно. Мне не оставалось ничего другого, как встать с места и под градом насмешек подойти к господину магу. Эти несколько шагов были для меня так мучительны, как будто я шел не по мягким опилкам, а по острым шипам! Зеханковский пронзил меня взглядом.

— Так это вы? Весьма рад. Разрешите представиться: Владимир Зеханковский, родился в Варшаве в тысяча девятьсот первом году. Вижу, что вы считали меня старше. Вы, конечно, пришли за своим кошельком. Да, да. Ну так вот, милостивый государь, случилась небольшая беда: того самого кошелька, который я осмелился незадолго до этого незаметно украсть из вашего кармана, у меня больше нет. Вы, безусловно, спросите: а где же он? Отвечаю: кошелек снова находится в том же кармане, где он был раньше. Благодарю вас за любезность. Прощайте. Будьте счастливы.

Можете себе представить мое состояние, когда я, оплеванный, сгорая от стыда, вернулся к Кики, а она сидела, обмахиваясь программкой, и на лице у нее было написано такое высокомерие и злорадство, на какие способны очень недалекие люди. Кто в этом огромном цирке мог понять, что моя слабохарактерность превратила меня в паяца? Кто из присутствующих здесь мог оценить мою добрую душу, заставляющую меня ненавидеть фокусников и их проделки, которыми они унижают людей? Кто мог понять мою неприязнь к укротителям львов, этим сомнительным пророкам неразумной храбрости, акробатам, всю свою жизнь посвящающим тому, чтобы их тело стало гибче, чем у обезьяны, к клоунам, которые заставляют нас смеяться над тем, к чему нужно испытывать жалость? Уж, конечно, не Кики, моя вероломная любовница, которой врожденная глупость не помешала, однако, оценить весь комизм моего положения: чтобы не смеяться, она положила себе в рот карамельку.

Следующим номером программы были акробаты на трапеции. Два молодых блондина перебрасывали по воздуху друг другу черноволосую девочку, и, пока они этим занимались, мне нечего было опасаться (позднее выяснилось, что юная брюнетка — мать троих детей, а один из белокурых парней — их отец; роль другого блондина осталась невыясненной). Все они уцепились за какой-то длинный шест, конец которого блондин-папа взял в рот, так что казалось, будто он держит в зубах всю семью. Глаза у него выкатились, а жилы на шее напряглись, как канаты. Это было очень печальное, прямо душераздирающее зрелище, когда они висели в столь трудной позе на канате под самым куполом цирка. После такого номера упражнения пожилого джентльмена, забравшегося на пятнадцатиметровую бамбуковую трость, показались сущим пустяком, хотя он и сделал стойку на набалдашнике, что было бы серьезным достижением даже для обезьяны. Но пожилой джентльмен не удовольствовался этим, а, достав из-под рубашки крошечную скрипочку, стал извлекать из нее плачевные звуки вальса «Голубой Дунай». Кики была растрогана: она принадлежала к числу тех, кто испытал бы необыкновенное счастье, если бы вдруг оказалось, что вальс «Голубой Дунай» написал Бетховен. За дядей с бамбуковой тростью последовали собаки, но не простые, а одетые в костюмы: под музыку они разыграли на арене оперу Пуччини «Богема». После собак выступали танцующие лошади, а за ними чудесная утка, которая умела считать, петь и курить. Утка была великолепна, так же как и курица, умеющая танцевать и играть на ксилофоне (но зато в публике болтали, что она не умеет нести яйца, а это, мне кажется, большой позор, если принять во внимание истинное назначение кур). Здесь вообще все делали совсем не то, к чему каждый был призван: обезьяны должны были вести себя, как люди, а люди, как обезьяны, утка обладала манерами придворной дамы, а лев становился покорней самого невинного младенца. Может быть, именно поэтому гром аплодисментов приветствовал маленькую собачонку, неизвестно как попавшую на арену, которая повиляла хвостом, полаяла на публику, обнюхала парапет и скрылась за кулисами. Эта собака была единственным существом, которое не отреклось от своего происхождения, не пыталось вводить нас в заблуждение, прикидываясь первым скрипачом оркестра или математическим гением.

Дама в шелковых панталонах, выходившая после каждого выступления с плакатом, извещавшим зрителей о следующем номере, сообщила:

— В заключение программы выступит господин Лео Цалиган. Мировой феномен! Рост два метра одиннадцать сантиметров, вес двести восемь килограммов. Гнет железо и грызет камни, одним пальцем превращает в пыль кирпичи, может лежать на утыканной гвоздями доске и на вытянутой руке пронесет вокруг всей арены любого из зрителей.