Паноптикум

— Я не танцую. Вероятно, даже не умею танцевать. Ноги мои налиты свинцом не только потому, что у меня плоскостопие, но и по многим другим причинам. А потом, что мне танцевать? Быстрые танцы? Медленные? Ты только подумай, Кики! Для быстрых танцев у меня не хватит энергии, для медленных — терпения. Если бы можно было танцевать одному, тогда другое дело. Например, какой-нибудь танец вырывания волос. Начать танцевать с шевелюрой на голове, а кончить лысым. Вот это было бы здорово! А танцевать, как в школе танцев по кругу, когда у меня потеют ладони и твои волосы щекочут под носом, какой в этом смысл? Как я могу найти оправдание, зачем я танцую?

Но разубедить Кики — дело совсем безнадежное. Она только морщит важную деталь своего личика, курносую и упрямую, и ноздри ее трепещут от негодования. Не удивляйтесь поэтому, что предмет нашего спора оказывается исчерпанным, прежде чем мы доходим до ресторана с танцами.

Швейцар встречает нас низким, лакейским поклоном, официант следует ему, метрдотель — официанту, и все трое очень вежливо разговаривают со мной и с «сударыней» (то есть с Кики), интересуясь, что мы будем кушать: им бы, конечно, хотелось, чтобы у нас был волчий аппетит. Каждая строчка меню благоухает и вызывает слюнки, но мы выбираем то, что там даже не значится: две чашечки скромного черного кофе. Кики делает вид, как будто этого вполне достаточно, хотя и она и я, а вместе с нами все официанты и даже продавщица хлеба отлично понимают, какие общественные слои в этом мире удовлетворяет один черный кофе.

Как только раздались первые звуки музыки, Кики бросила на меня вызывающий взгляд, означавший, что она желает танцевать. Я чувствую, как атмосфера танцевального зала, барабанная дробь, призывный хрип саксофона возбуждают мою Кики. Она расправляет крылышки и в мгновение ока превращается из простенькой курочки в некое подобие павы.

Но раз уж Кики так этого хочется и все разделяют ее увлечение, приходится и мне поступать, как все: я не люблю оригинальничать, хотя танцы для меня — слишком тяжелое занятие. И вот уже мы идем в ту часть зала, где паркет так и лоснится от воска и где люди толкаются на скользком полу, причем мужчины так встряхивают своих дам, как будто хотят вытрясти из них серебряную монету, нечаянно попавшую за корсаж.

Но, несмотря на всю эту толчею, люди подчиняются здесь определенной дисциплине. Правила поведения очень просты: достаточно что-нибудь нежно шептать на ушко и скрывать под чрезмерным интересом к присутствующим здесь дамам отсутствие всякого интереса к своей. Ноги, тела, спины задевают друг друга, близость их полна опасности. При столкновениях же достаточно сделать предостерегающий знак головой, если налетел на тебя человек, а не бегемот, сметающий все на своем пути, нарушающий ритм танца. Бегемоты всегда опасны: они пыхтят и отдуваются, их дыхание колеблет кружева у дам, а чудовищные ноги превращают в лепешку носки мужских ботинок. Но бегемоты, как и люди, воображают, что все на свете можно уладить кивком головы и словом «пардон», сказанным свистящим шепотом.

Мы с Кики танцуем. Оркестр играет медленно и тихо что-то очень изысканное. Барабана почти не слышно, ударник едва касается своими палочками то полой тыквы, то пустого медного шара, то самого края тарелки. Скрипач почти лежит на скрипке: он так изогнулся, что совсем непонятно, как ему удается устоять на ногах. Танцующие пары соприкасаются лбами, и мне это нравится: я всегда радуюсь, когда люди так хорошо относятся друг к другу. Было бы кощунством нарушить царящую в зале благоговейную атмосферу пыхтеньем, и я сдерживаю дыхание. Мои ноги где-то подо мной двигаются туда и сюда; я даже не могу сказать точно, что они делают. Глаза Кики опущены долу, но не настолько, чтобы не замечать бросаемых на нее взглядов; гармонию ее красивой прически нарушают лишь несколько волосков, выбившихся из парикмахерских волн и поднявшихся торчком. Какой-то волосок, одному богу ведомо каким образом, добрался до моего носа, — а он у меня вообще невероятно чувствительный, — представьте поэтому себе, что происходит со мной, когда этот золотистый волосок проникает в мою ноздрю и щекочет ее.

Я тут же почувствовал предвещающую чиханье судорогу — сначала в носу, потом во внезапно затрясшейся голове. Судорога пробежала по моему телу; я попробовал подавить раздражение, стараясь избежать того, чего избежать было уже абсолютно невозможно. Я еще не успел чихнуть, но это незначительное явление переросло рамки простого чиханья, превратившись для меня в мучительную проблему. Почему именно я? Здесь танцует пятьдесят человек, и никто не чихает, только я… Я раскрыл рот, судорожно сморщил нос, но волна подхватила меня и…

— А-а-ап-чхи!..