Паноптикум

Вот так и застрял я в глубокой луже, а вокруг меня была ночь, осень, туман, сквозь дырявый зонт на мою голову падали мельчайшие капельки дождя, одна за другой, словно нанизанные на нитку; вместе с ними на меня обрушивались убийственные осенние бациллы. А против меня, весь мокрый, страшный, с выкатившимися из орбит, как при базедовой болезни, глазами, стоял Крумпли, которого уже спустили на ночь с цепи. Этот четвероногий швейцар с мощной пастью и обнаженными клыками уставился на меня. Я уставился на него. Когда я двинулся с места, то и он двинулся. Когда он шагнул ко мне, я шагнул от него.

А дождь все лил и лил. На небе, казавшемся огромным ветхим зонтиком, раскрытым над миром, давно уже не виднелось никаких дыр — ни луны, ни звезд, — и в кромешной тьме чудились одни ужасы. Забор отстоял от меня шагах в десяти, и решетчатая калитка маячила в недоступной дали. А Крумпли по-прежнему преграждал мне путь. Я ласково сказал ему: «Крумплика, Крумпличка, Крумпли!», но на мое сюсюканье он ответил неподкупным рычанием. Я понимал, что последние крохи его симпатии мною окончательно утрачены, и я никогда больше не смогу пустыми любезностями смирить его свирепый нрав. Я попробовал осторожно вытащить ногу из воды, но Крумпли мне этого не позволил: достаточно было ему раскрыть пасть, как я послушно опустил ногу обратно в лужу.

Нужно ли рассказывать о том, какая мучительная борьба шла между нами в течение нескольких минут, и как у меня, пока я стоял в луже, родилась идея вернуться к Кики или, вернее, рабски приползти к ней назад. Но зачем мне до такой степени унижаться перед моими читателями? Зачем подробно и красочно описывать безвыходное положение (ни шагу назад, ни шагу вперед), когда мои зубы совершенно недвусмысленно стучали от страха, по спине пробегали мурашки, все тело покрылось гусиной кожей, а волосы стали дыбом? Неужели кто-нибудь пожелает выслушать мое самобичующее признание, как я стоял, изолированный от всего мира с одной стороны темнотой ночи, а с другой — устрашающей свирепостью дикого зверя, ограничившего занимаемое мной пространство во вселенной местом в луже, оккупированном подметками моих ботинок? Стоит ли мне признаваться в том, что истинной причиной моего покаяния был Крумпли, даже не он, а его оскаленная пасть, которая и принудила меня вернуться в давно надоевшую мне гавань?

Лучше продолжать рассказ с того места, когда я снова очутился перед Кики, все еще опиравшейся на свою подругу и единомышленницу — лысеющую щетку. Взгляд Кики был неподвижен, а губы крепко сжаты. Но все же я заметил, что в ее глазах прыгают искорки любопытства.

Мы оба, то есть я и мой зонтик, стыдливо суетились в передней; мне очень хотелось оставить моего старенького друга раскрытым над моей головой, чтобы он хоть немного защитил меня от потоков унижения.

— Я вернулся, — пролепетал я наконец. — Мы не можем ни расстаться, ни разойтись, ни разлучиться, ни покинуть друг друга. На дворе осень, дождь, везде темно, страшно, и мокрые черные собаки облаивают людей.

Кики поправила меня со свойственной ей точностью:

— Ты говоришь: собаки? Может быть, все же одна собака?

На что я ей ответил:

— Но эта одна — такая огромная, такая черная и такая собака, что о ней просто невозможно говорить в единственном числе.

Осторожные, чуткие руки Кики помогли мне войти в комнату: втолкнули меня, а потом теребили и вертели во все стороны, освобождая от мокрого пальто. Темная ночь, свирепый Крумпли, мельчайшие острия падающего дождя с заключенными в них смертоносными бациллами — все это осталось позади, а я уселся на диване рядом с глиняной кошечкой и под треугольником, нарисованным на зубчатом валу и изображавшим «Леду с Лебедем». Я сидел на диване, забившись в угол, и чихал. Мне было совестно, я сгорал со стыда из-за Крумпли, грозный лай которого разрушил все мои стремления к хотя бы крошечной независимости.

— Сейчас ты будешь пить чай! — распорядилась Кики и тут же спросила: — У тебя что, подошвы прохудились?

— Да, истрепались мои башмаки, — ответил я ей чуть-чуть напевно, как будто цитировал строчку из какой-то народной песни.

— Сними их! — скомандовала Кики и принесла мне таз — да, именно таз, — потом сняла с меня ботинки, носки, и мне пришлось сунуть голые ноги чуть ли не в кипяток, причем Кики еще и кричала на меня:

— Да суй же ноги!

И я еще должен быть ей благодарен за то, что она спасла меня от свирепого Крумпли, защитила от убийственных бацилл, тогда как все это настолько меня огорчало, что я молча то опускал, то вынимал из горячей воды свои ошпаренные красные ноги.

Осенний дождь мягкими лапами ступал по оконным стеклам, со двора слышался отчаянный лай промокшего Крумпли, и я чувствовал, как этот лай, и осень, и дождь, и ночь, и невидимые звезды, и само небо, и темнота уносят в бесконечность мои неосуществимые мечты о независимости и свободе.

1938

ТВОЕ ЗДОРОВЬЕ, КОРОВА!

Сначала крохотный тупорылый паровозик узкоколейки только чихал, как простуженный старикашка, потом засвистел и тронулся по горной дороге, ведущей к Марии Целл.