Паноптикум

Поезд был битком набит пассажирами, стремившимися в альпийские отели к знаменитой мадонне Целл, и паровозик разделял нетерпение, охватившее их еще на стоянке в Санкт-Пёльтене. Когда же наконец поезд, послушный рожку проводника, сорвался с места с резвостью молодого жеребенка, так, что в багажных сетках затанцевали чемоданы, а пассажиры повалились в кучу и туристы в перчатках перемешались с паломниками без перчаток, пошатнулись (в полном смысле этого слова) и те и другие: первые — в своем туристском достоинстве, вторые — в благочестии.

Пассажирам передалось настроение весело пыхтящего паровозика, некоторые из них даже закричали «Ура!», но паровозик вдруг рассердился и стал прибавлять ходу — обстоятельство, на которое обращают внимание даже самые испытанные путешественники. Поезд быстро помчался вдоль холмистых пастбищ, подпрыгивая на мостиках, и с невероятной ловкостью пробуравил короткий, но сильно изогнутый тоннель. Когда он вынырнул оттуда, открывшийся взорам пейзаж уже отдаленно напоминал горные виды, восхищение которыми вменяется в обязанность каждому пассажиру.

Должен сознаться, что сначала я недооценил возможностей этого крохотного паровозика. Но тут же обнаружилось, что мое высокомерное к нему отношение лишено всякого основания: он оказался удивительно резвым и мчался по узкому полотну так стремительно, как будто его истинным призванием было терзать людей, страдающих боязнью пространства и другими нервными болезнями, или по меньшей мере выводить их из равновесия.

В интересах полноты повествования должен довести до сведения читателей, что я чрезвычайно труслив, если, конечно, считать трусостью боязнь, а боязнью ту самую фантазию, которая рисует перед нами невероятное количество опасностей, не страшиться которых было бы, выражаясь мягко, признаком ограниченности или, во всяком случае, известного рода ограниченности. Страх такого сорта ничуть не противоречит храбрости или даже, скажем, геройству, порожденному самыми высокими идеалами, какие только может вынашивать в себе человек, — например, идеалом общественного прогресса. Нет ничего удивительного, если вслед за проявлением подобной отваги возникает вполне естественный, можно даже сказать здоровый, страх.

Надо еще прибавить, что, к моему великому стыду, я способен испытывать такой непобедимо панический страх перед возможной катастрофой, несмотря на присутствие других пассажиров, по-видимому совершенно ничего не боящихся. А они действительно чувствовали себя совершенно спокойно в этом тряском поезде, высовывались из окон, сетовали, что ущелье под виадуком недостаточно глубоко, а некоторые из них вообще никак не реагировали на то, что наш поезд мчался, пыхтя, над этим ущельем. Достаточно было, например, взглянуть на одного священнослужителя, о котором я подумал, что он, вероятно, принадлежит к французскому религиозному ордену (к сожалению, мои познания в этой области оставляют желать много лучшего!), как он, ни на что не обращая внимания, с улыбкой на устах продолжал читать свой требник, словно это был не молитвенник, а собрание анекдотов.

Страх мой в первую очередь основан на недоверии, которое в известной степени — а значит, не вообще — я питаю к творениям рук человеческих. Я верю в математику, в физику, в железнодорожное строительство, в расчеты опытных инженеров, в конструкцию тоннелей, но у меня возникает сомнение: верит ли во все это и наш паровозик? Вдруг именно сегодня и именно на примере этой кофейной мельницы, вообразившей себя паровозом, будет доказано, что законы притяжения и скорости — я не говорю совсем, но чуть-чуть, одну лишь капельку — иные, чем это считала до сих пор наука, и тогда…

Но этот маленький паровоз уже двадцать лет пробегает все по тому же маршруту, и никогда ничего не случалось, успокаиваю я себя. Двадцать лет возит он туристов в фешенебельные отели и паломников к альпийской мадонне. Уже двадцать лет! Но ведь в этом-то и вся беда. Если бы, например, я узнал, что вчера поезд пошел под откос, то это, несмотря на мое гуманное умонаправление, все же успокоило бы меня: ведь, надо полагать, крушений поезда не бывает каждый день на одной и той же линии!

Однако до сих пор с нами не стряслось ничего страшного. Длинное и гибкое тело поезда жеманно извивается, он то тащится вверх, то сбегает вниз, скрипит на особенно крутых поворотах — одним словом, делает все что угодно, но нигде не останавливается. От страху пот льет с меня ручьями, а пассажиры, все до единого, даже французский монах, толпятся у окон, из которых открывается вид на все более углубляющееся ущелье, исторгающее у путешественников возгласы восхищения. Все они считают для себя обязательным любоваться пейзажем и делают это с непонятным для меня бесстрашием и слепотой людей, лишенных всякой фантазии.