Паноптикум

Уже не первый раз рассказываю я о Кики. Мне кажется, я поступаю правильно, когда время от времени критикую ее перед своими читателями с целью предостеречь их от подобного зла. Должен же я столь благородным образом излить душу, если Кики постоянно доставляет мне множество огорчений, начиная с того, что она меня любит. Кроме того, ее голубино-кроткие глаза так и бегают по сторонам в поисках возможности изменить мне, вместо двух «н» она везде пишет одно, старается в огромном количестве потреблять шоколад, желая во что бы то ни стало довести свою ангельскую пухлость, которую я так люблю, до поросячьих форм, и я не протестую против этого, как вообще против любых увеличений ее объема.

Это, конечно, еще не самые большие огорчения из доставляемых мне Кики. Как бы не так! У меня с ней бывают столкновения и материального порядка, хотя ее способность переносить лишения не вызывает у меня нареканий. Уж если кто-нибудь связывает свою судьбу с моей, хоть на короткое время и в любой форме, такой человек должен уметь переносить лишения. И все-таки мне больно, больно до глубины души, моя гордость мужчины, призванного содержать не только самого себя, но и других, бывает крайне уязвлена, если я замечаю, как Кики лицемерно соглашается «обойтись» без чего-либо. Даже человек, никогда не видевший, как женщины отказываются от того, что им хочется, и тот поймет значение такого «самопожертвования». Она говорит, например: «О боже, у других и этого нет!» — и ждет восторженного признания своего благородства, а потом даже с некоторой грубостью утрирует пристрастие других людей к тому, чего она лишена при совместной жизни со мной. Кики не краснея говорит мне: «Другая женщина не согласилась бы ради твоей выгоды курить такие дешевые сигареты, так скромно одеваться» и тому подобное.

Вы целомудренно опускаете глаза и, не имея другого выхода, принимаете решение поставить этот вопрос перед читательской общественностью. Хотя кто-нибудь и может счесть его личным, однако я считаю его общественным делом не только потому, что он для многих поучителен, а также и потому, что по самой своей природе это явление нашей эпохи требует широкой гласности.

Все началось с того, что Кики без всякого предварительного согласования со мной надела туфли на высоком каблуке и короткое вечернее платье. На углу Большого проспекта, почти повиснув на мне, она вдруг на меня же и обрушилась:

— Конечно! Вот именно! Какое бессердечие! За что! Неужели мы хоть изредка не можем пойти потанцевать?

Вот как умеет Кики все путать, смешивать в одну кучу и портить отношения. Почему она не может сказать просто: «Пойдем потанцуем?» Вопросительная форма ее предложения уже сама по себе показывает определенную агрессивность, неудовлетворенность, а также содержит в себе сравнение между нами (нетанцующей парой) и другими (танцующими парами). Попробуем проанализировать агрессивный характер употребленного ею слова «неужели». Это, безусловно, направленная в меня стрела. И вам сразу станет ясно, что между мной и Кики существуют острые противоречия, принимающие все более сложную форму. Достаточно сущего пустяка для того, чтобы нарушить неустойчивое равновесие наших взаимоотношений.

— В конце концов, почему бы нам не потанцевать? — снова спрашивает Кики, и ее глаза приобретают то самое выражение, которое когда-то смогло так крепко привязать меня к ней, а теперь способно лишь еще больше углубить образовавшуюся между нами трещину.

— Кики, дорогая моя! Кто же танцует в такое время?

— Что значит «в такое время»? — спрашивает она удивленно, глаза у нее округляются, брови взлетают на лоб и даже ноздри трепещут.

— Вот именно: в такое время, — повторяю я, может быть слегка резко, стараясь показать своим тоном, что не оправдываюсь, а скорее намекаю на то, что каждому должно быть ясно.

Это намек, но не на время, которое измеряется часами, а на общественное, политическое, и уж если вам угодно, то и на историческое время. Да, это именно политический намек, но такой глубокий, что одновременно он является и философским, касающимся жизни и смерти, мировоззрения и расходов на питание, квартиру и одежду; он заключает в себе все, начиная от моих маленьких долгов и кончая долгами по отношению ко всему миру и человечеству — долгов, которые я никогда не смогу оплатить. Кики отлично понимает, что я хочу сказать, но не подает виду, иначе ей придется отказаться от всяких попыток настоять на своем. Поэтому она притворяется непонимающей и начинает колоть меня язвительными замечаниями.

— Ну, хорошо. Но другие все-таки танцуют.

Вот так хитро Кики рисует передо мной картину своего оптимистического мировоззрения, которое, по существу, вовсе уж и не так оптимистично, но зато содержит в себе бесконечный ряд возможностей, скрывающихся за словом «другие». Это уже настоящая личная и общественная угроза из тех, которые мой болезненно чувствительный внутренний мир считает самой оскорбительной. Что я могу ответить Кики? Я говорю: