Паноптикум

Я смотрю на часы: десять минут одиннадцатого. Надо заплатить лифтерше, потом за трамвай, затем еще одной лифтерше. Да, велика у Михока голова. Но где этот мальчишка? Одно пенгё, старый ящик, гу-ру-ра, у старой бабы фи-гу-ра… Но как мне уйти из этого дома и как войти в свой? Куда же девался этот паршивец? — Томи! Томика! Иди-ка сюда, иди, мой хороший! Дядя хочет с тобой поговорить. — Ох, ну и велика же у Михока голова.

Томи сидит за буфетом, я вижу его блестящие глазенки, смотрю на него в упор. Для меня вопрос жизни и смерти — получить обратно мою монету. Но как это сделать? Если просто отнять у него, начнет реветь, побежит к матери, закричит, что дядя отнял у него пенгё — пфуй, какой нехороший дядя!.. И все это в присутствии гостей. Ужас!

Придумал. Спрашиваю у него:

— Ты любишь гимнастику?

— Люблю, — отвечает Томи.

Я беру его за ноги, подымаю вверх, выше и выше, поворачиваю вниз головой и трясу, трясу изо всех сил. Лицо у малыша становится красным, но монета против моего ожидания не выскальзывает из кармана. Я опять начинаю его трясти, мне кажется, что я скоро вытрясу из штанов самого мальчишку, только не пенгё. Я встряхиваю Томи, словно градусник, но монета не выпадает. Я ставлю малыша на пол так резко, что он вскрикивает. Из гостиной слышится:

— Англия, друг мой, это тебе не фунт изюму…

Я обливаюсь холодным потом. Куда девалась монета? Спрашиваю:

— Что ты сделаешь с пенгё?

— Положу его в поросенка, в дырочку!

Некоторое время мы оба молчим. Будь что будет, думаю я, вытряхну из него мое пенгё! Говорю ему:

— Пойдем со мной, Томика, пойдем вон туда.

Я стараюсь заманить его в другой угол, куда не достигают взоры сидящих в соседней комнате гостей; там-то уж я надеюсь расправиться с этим негодником. Томи плетется за мной, я поднимаю его, переворачиваю в воздухе, приговаривая: «Гоп-ля, гоп-ля, гоп-ца-ца». Я верчу его, тискаю, подбрасываю в воздух, все быстрее, вверх-вниз, вверх-вниз. Проделывая все это, приговариваю: «у Михока голова…», раз-два, раз-два, вверх-вниз, вверх-вниз, «велика голова, голова, как у вола!» Но все мои старания напрасны, пенгё не выпадает из Томи. Наконец я ставлю его на ноги, вытираю пот со лба. Я задыхаюсь, а Томи визжит от восторга. Вот так гимнастика! Пот льет с меня ручьем, мускулы рук болят от напряжения, сердце бешено стучит в груди. Это борьба за мое пенгё, за мое единственное пенгё.

Из соседней комнаты слышится:

— Тогда Рузвельт как хлопнет по столу и говорит: «Я им покажу, где раки зимуют».

Через несколько минут компания собирается расходиться. Томи бежит в гостиную, я следую за ним. Все пропало!

— Половина одиннадцатого, а ребенок еще не спит, — укоризненно говорит папа и качает головой.

Все прощаются. Папа, Томи и гувернантка провожают гостей в переднюю. Объятия и поцелуи. Входная дверь открывается. Сквозняк.

— Прочь от двери, Томи!

Один из дядюшек вспоминает:

— Как это было у тебя? «У Михока голова…» Ха-ха-ха!

И вот мы уже у выхода из дома. Вскоре появляется человек в пальто, из-под которого видны подштанники. Значит, у них даже не лифтерша, а лифтер. Ключ поворачивается в замке. Я старательно протискиваюсь между двумя дядюшками и двумя тетушками, стараясь сжаться, сделаться совсем незаметным. Мы выходим все вместе: первыми идут тетушки, потом я, за мной оба дядюшки.

Проходя мимо лифтера, я делаю многозначительный жест, что платить, мол, будет следующий.

Вот наконец я и на улице. Вдали показался трамвай, все бросаются к нему и кричат мне на ходу:

— Вы не с нами?

— Нет, — отвечаю я им. — Погода замечательная, мне хочется пройтись.

Они так спешат, что даже забывают со мной попрощаться.

1939

ПАНОПТИКУМ

Хозяйка сидела на креслице с обшарпанной обивкой перед кривым зеркалом в золоченой рамке, возмещая недостающие волосы — она лысела с каждым днем — чужими белокурыми косами, которые она и укладывала на макушке в высокую, замысловатую прическу. Над туалетным столиком поднималось густое облако рисовой пудры. Под столиком сидела крохотная болонка японской породы. Кличка ее по каким-то неведомым никому причинам была Леопольд Второй, и если кто-нибудь хотел поманить ее и называл Леопольдом Первым, то она и ухом не вела. Хозяйка — как это уже, очевидно, поняли мои уважаемые читатели — возглавляла отнюдь не какой-нибудь монастырский орден. Нет. Она была владелицей паноптикума, что находится в городском парке, и звали ее вдова Шрамм, урожденная Розалия Мальтичка.

Бодог Шрамм лет сорок назад был агентом по реализации земельных участков, то есть покупал и продавал землю, как того требовали законы его профессии. Так, он торговал участками в столице, пока наконец и сам не приобрел землю в парке как раз в то время, когда перед зрелищными предприятиями открывалось блестящее будущее. Шрамм сколотил из досок балаган и первым делом нанял Мартона Жиго, который был тогда учеником каменотеса, а в свободное время с большим искусством создавал из дерева и воска фигуры людей, всякого рода чудовищ, а когда случались заказы, то и другие безделицы.