Паноптикум

Мартон Жиго, работая много лет над восковыми изваяниями для паноптикума, довел свое искусство до такого совершенства, что мог не бояться никакой конкуренции. Он отдавался своей профессии с такой страстью, что иногда даже во сне продолжал лепить. Весь доход от заведения супругов Шрамм (а он был весьма и весьма приличным) доставлял своим искусством Мартон Жиго. Если бы не он, то не прошло и месяца, как им пришлось бы закрыть свой балаган. Но так как паноптикум Шраммов был единственным в стране, то Жиго совершенно не знал, где бы еще он мог в полной мере применить свой необычный талант, а снизойти до того, чтобы делать скучные манекены для витрин магазинов готового платья, он не хотел. Ни за что на свете! Не говоря уже о том, что манекены — как мужские, так и женские — стали выходить из моды, а у тех, которые еще стояли на витринах, жаркое солнце растопило где ухо, где нос, а где и подбородок. Но солнцу и этого казалось мало: его лучи проникали даже сквозь брюки и, к великой ярости коммерсантов, подкашивали колени у витринных красавцев. Паноптикум — это совсем другое дело! Здесь есть возможность и мечтать, и упражняться в своем искусстве, и творить. Как только на горизонте появлялся новый убийца, прославившийся тем, что число его жертв достигало восьми, а то и десяти, или новый фашистский диктатор, насчитывающий многие миллионы жертв, или скромный, но вдохновенный гангстер, имя которого обретало всемирную известность из-за необычных средств умерщвления, которые он применял (например, молоток, сундук, пила и т. п.), или другие яркие личности (как то: новый король, папа, государственный правитель, палач-юбиляр, известный судья, подписавший много тысяч смертных приговоров), Жиго в одно мгновение чувствовал себя объятым пламенем творческого вдохновения, и все его десять пальцев с быстротой молнии начинали мять и лепить податливый воск.

Госпожа Розалия становилась в таких случаях позади Жиго и наблюдала, как в лице и теле восковой куклы появляется сначала еле заметное, а потом все большее сходство с оригиналом. Фальшивые косы на голове у мадам лежали при этом в таком поэтическом беспорядке — особенно в предобеденные часы, до того как она усаживалась у окошечка кассы, — что были похожи на плетеные калачи, и она, взволнованная желанием помочь Жиго в его работе, передвигала их, словно раскатывая тесто, то направо, то налево.

— Больше ужаса на лице, дорогой мой Жиго, надо усилить выражение смертельного отчаяния, — подсказывала она художнику, в глазах которого светилась мечта, а на лоб падали седеющие кудри, или, вернее, грязно-белые лохмы. Следует отметить, что Жиго лишь в крайне редких случаях и исключительно после получения более крупного аванса красил их в красный цвет у парикмахерских дел мастера Гамолина. У Жиго была странная мания: он красил волосы, но не в каштановый, белокурый или черный цвет, а в огненно-рыжий, так что казалось, будто на голове у него горят красные языки пламени.

Однажды ночью, когда в парке все затихло — визг женщин на американских горах, шарманки каруселей, адский шум выстрелов в тирах, — Мартон Жиго вынес на маленький задний двор паноптикума, весь увитый плющом, свой станок для лепки. Поставив рядом с собой на шаткий садовый столик бутылку легкого красного вина и напевая все ту же песенку «Волны Балатона», которую можно было от него услышать вот уже несколько десятков лет подряд, Жиго принялся лепить из воска маленькие фигурки, на этот раз для собственного удовольствия. В таких случаях он лепил обычно то, что видел за день: коренастого, мускулистого мужчину с тачкой, босоногую девчушку в пестром переднике, подающую кирпичи, рабочего, сидящего с кельней в руках на качающихся досках где-то между пятым и шестым этажами, или старого слепого нищего, ожидающего, чтобы кто-нибудь помог ему перейти улицу. А когда вина в бутылке оставалось совсем немного, Жиго начинал лепить Муссолини, Гитлера, Хорти и им подобных, изливая всю горечь своей души в том, что придавал их физиономиям ужаснейшие гримасы.

В этот памятный день воск так и распластывался под его пальцами, фигурки рождались почти без усилий, сами собой, а Жиго все громче и бесшабашней пел свою заунывную песню. Потом его помутневший взор остановился на уже вылепленной фигурке, и он — что греха таить? — заорал во все горло:

По бурным волнам Балатона
Плыл в лодке рыбак молодой,
А сеть его…

— Заткни глотку, Жиго! — послышался сверху голос Розалии, лысая голова которой (ее волосы в ночное время покоились на тумбочке возле кровати) высунулась с обвитого плющом балкона. А за ее спиной, из глубины спальни, послышалось бормотание Шрамма:

— Оставь его, мать! Ну его к черту! Пусть себе развлекается!

Но замечание мужа подействовало на Розалию отрицательным образом, и ее мясистые губы задвигались еще стремительней:

— Какое он право имеет впустую переводить такой дорогой воск да еще орать по ночам своим петушиным голосом! Ступай спать, ты, филин чертов!

А снизу все страстнее и мощнее лилась песня: