Паноптикум

— Могли быть, конечно, большие неприятности, если бы мне не удалось все уладить. Но в жизни никто и ничего не делает даром, дорогой мой Жиго: всюду все хотят, чтобы их подмазали… и в суде, и в полиции. Даже не спрашивай, сколько это стоило. Ты мне обходишься достаточно дорого.

Шрамм воспользовался случаем, чтобы наполовину сократить Жиго обычный аванс и напомнить ему о несметном количестве оказанных хозяевами благодеяний. Жиго, покраснев, стал требовать увеличения жалованья: он всегда краснел от стыда, когда речь заходила о деньгах, и голос его дрожал. Но Шрамм был неумолим.

— Не надо нахальничать, Жиго! — урезонивал он своего мастера. — Разве может предъявлять какие-либо претензии человек, которому ничего не стоит изуродовать скульптуры Гитлера, Муссолини и нашего высокого правителя Хорти? Мне кажется, я высказался достаточно ясно.

Да, Шрамм был неумолим. Даже после смерти своего хозяина Жиго не мог отделаться от воспоминания о его бесстрастно мерцающих глазках. Быть может, потому, что этот исторический разговор был последним. Он происходил 4 мая 1943 года, в день святой Розалии: покончив с праздничным обедом, господин Шрамм упал со стула и умер.

На владельцев увеселительных балаганов смерть господина Шрамма произвела тяжелое впечатление, хоть и не была большой неожиданностью, так как он уже давно страдал грудной жабой. Особенно глубоко переживал эту утрату некий Армхольц, владелец карусели. В те времена, когда Шрамму это еще не вредило, он выпивал вместе с Армхольцем по пятнадцати кварт пива за здоровье солдат, которые так прилежно приносили в их заведения свои деньги. Чтобы отметить смерть друга, господин Армхольц покрыл черным тюлем те места у скачущих вокруг карусели коней, которые особенно вытерлись и потускнели от многолетнего употребления. Лилипуты тоже горевали о Шрамме: он был их постоянным и единственным защитником, за что со снисходительностью большого барина разрешал им угощать себя пивом. А «Женщина-змея» навеки запечатлела в своем сердце образ покойного, как единственная отныне хранительница сладкой тайны, известной лишь им двоим.

На похороны господина Шрамма собралось много народу. Госпожа Розалия проявила изрядное мужество и присутствие духа. Вдовья вуаль плотно обтянула ее мясистые губы. Во время отпевания она из-под припухших толстых век украдкой посматривала вокруг, чтобы установить, кто пришел, а кто не пришел отдать последнюю дань ее супругу. Рождение и смерть — вот две даты в жизни каждого человека, позволяющие точно определить занимаемое им в обществе положение.

Армхольц произнес на швабском диалекте красивую и плавную речь у открытой могилы. Он говорил о светлой личности покойного, особенно подчеркивая его заслуги в области культуры. При этом, к великому изумлению собравшихся, в ораторском пылу с его уст, окруженных щеточкой усов, внезапно сорвалась следующая фраза: «…Деятельность этого великого мужа в немалой степени способствовала сокращению числа больных сифилисом в нашей столице, отпугивая блудливых людей от свершения тех действий, при которых имеется возможность заразиться этой коварной болезнью. Надо открыто сказать перед еще не засыпанной могилой, что, о уважаемое траурное собрание…»

Люди, стоявшие вокруг могилы, зароптали. Сначала послышались отдельные заглушенные смешки, но было видно, что сдерживать смех становится все труднее. Госпожа Армхольц, супруга оратора, покраснела до ушей: она охотно провалилась бы сквозь землю, опередив самого покойника. Но ничто уже не могло остановить бурного потока траурного красноречия, извергающегося из глубины души Армхольца. Он подводил теоретическую базу под деятельность покойного и окончательно запутался в анализе взаимосвязи между экспонатами паноптикума и половой жизнью столичных жителей. На лбу у него выступили крупные капли пота: было видно, что он и сам не рад, что зашел в своей речи так далеко и теперь никак не может найти выход из лабиринта собственных фраз.

Смешки все усиливались, даже могильщики, стараясь сдержаться, строили ужасные гримасы, а ведь им не привыкать: чего-чего только они не наслышались на кладбищах у свежевырытых могил. Лишь священник, хмурясь, прижимал крест к своей широкой груди. Но тут господин Армхольц, делавший героические усилия, чтобы как-нибудь свести концы с концами, вдруг сказал почти благоговейным голосом:

— Уважаемое траурное собрание, заслуги покойного Бодога Шрамма в половой жизни нашей столицы не нуждаются в дальнейших иллюстрациях, и я должен сказать, что такие же заслуги отличают его примерную супружескую жизнь…