Паноптикум

При этих словах разразилась настоящая буря смеха. Никому еще не приходилось быть свидетелем такого неистового хохота у не засыпанной еще могилы; даже самый бывалый из могильщиков не видел за всю свою долгую жизнь ничего подобного. А когда госпожа Армхольц, вся пунцовая от стыда, потянула своего супруга за полу модного сюртука, чтобы увести его от гроба, хохот достиг апогея и стал совершенно неудержимым. Теперь даже щеки священника, которому до сих пор удавалось оставаться серьезным, начали подрагивать, смех так и распирал святого отца, источая из его глаз слезы, стараясь прорваться сквозь сжатые губы пузырями слюны, колыхал все его необъятное чрево. Когда собравшиеся увидели, что даже служитель бога забыл о своем сане, то перед лавиной хохота не стало абсолютно никаких преград. Только три человека не поддались стихии смеха: вдова Шрамм (она подняла с потного лица вуалетку с черными мушками и вне себя от волнения вертела головой, словно желая уяснить свою роль в неведомом ей представлении, на которое она неожиданно попала), Мартон Жиго, стоявший с опущенными глазами, стыдясь за весь мир, и, наконец, сам покойный Бодог Шрамм, который в жизни почти никогда не смеялся, но над которым, уже после смерти, судьба решила подшутить.

Не дождавшись погребения, люди бежали с кладбища, спасаясь от собственного смеха. У могилы остались лишь госпожа Шрамм, могильщики, священник и Мартон Жиго. Могильщики и священник не плакали, так как это не входило в их обязанности, слезы госпожи Шрамм высохли от стыда. Лишь один Мартон Жиго стоял, склонившись над могилой, и из его маленьких, воспаленных глазок скатывались частые слезинки.

Мы можем с полным правом утверждать, что память о господине Шрамме жила среди посетителей увеселительных балаганов парка гораздо дольше обычного именно благодаря этому неуместному смеху у его могилы.

Но все-таки память о нем померкла довольно скоро под натиском будничных забот и хлопот. Вдова Шрамм, сославшись на необычно жаркое лето, — а лето 1943 года было действительно на редкость жарким, — очень быстро довела траур в своей одежде до минимума, а потом вообще заменила черное платье «скромным» светлым. Для того чтобы как-то оправдать перед Жиго такое быстрое забвение памяти покойного, однажды вечером, после закрытия паноптикума, она позвала к себе верного Мартона и заявила ему, что желает увековечить облик покойного супруга в фигуре из воска. Жиго должен вылепить господина Шрамма таким, каким он был при жизни, одеть его в тот парадный костюм, в котором он венчался с Розалией, а на голову ему водрузить цилиндр («Как благородно выглядел он в день свадьбы, о боже!»).

Жиго был поражен таким необычным проявлением почтения к умершему, к тому же он совсем не желал, чтобы бывший хозяин снова ежедневно мозолил ему глаза.

— Пусть господин Шрамм почиет в мире, — сказал он умоляющим голосом. — Если есть бог на небесах, то когда-нибудь он воскресит хозяина, не будем же вмешиваться в дела господни.

Так Жиго пытался сыграть на религиозных чувствах госпожи Шрамм, зная, что хозяйка была чрезвычайно набожна. Она часто ходила в церковь, иногда — правда, очень редко — исповедовалась, жертвовала деньги на нужды храма, а по утрам, садясь за окошечко кассы, она неизменно шептала «Отче наш», будучи в полной уверенности, что это благоприятно отразится на ее делах. Однако возражений госпожа Розалия не потерпела бы ни от кого, тем более от Мартона.

— Я считаю это своим святым долгом перед покойником. Понимаете, Жиго? Если вы удачно его вылепите, я подарю вам что-нибудь из оставшихся после него вещей… Например, галстук… И еще десять штук сигар.

На увитом плющом заднем дворике работа хорошо спорилась. Жиго работал обычно после ужина, а для того чтобы «господин художник» вкладывал в дело побольше души, Розалия посылала Кубанека в ближайшую корчму за вином.

Кубанек опирался о покрытую плющом стену, госпожа Розалия облокачивалась своими жирными руками с ямочками на локтях о стол, и оба они наблюдали, как под умелыми пальцами Мартона заново рождается Бодог Шрамм. Свет электрической лампочки, свисавшей на длинном проводе прямо над ощетиненной головой Бодога, создавал полную иллюзию сияющего ореола. Жиго работал с удивительной страстностью, словно передавая через кончики пальцев податливому воску всю свою горечь и месть.

В один вечер были изваяны большие торчащие уши, в другой — покрытый сетью лиловых прожилок нос, в третий — фиолетовые губы, с которых в течение шести десятков лет слетело столько злых и оскорбительных слов. А хозяйка наблюдала за всем этим, не отрывая глаз, и хотя вид этого чудовища с паучьим круглым животом оскорблял ее тщеславие, она не могла не признать потрясающей правдивости изображения.

— Как он отвратителен! — вырвалось у нее однажды громко и с глубоким убеждением. Розалия разглядывала точную копию своего покойного супруга, и медленно, осторожно обойдя вокруг него, со вздохом заключила:

— Да, это — Бодог.