Паноптикум

Подумаем о чувствительной душе артиста, обитающей в груди у мастера Жиго, которая инстинктивно знала о мире все, но сознательно — ничего. Эта истерзанная душа, струны которой донельзя натянуты, но все же не порваны памятным бунтом, была переполнена горечью, изливавшейся иногда редкими каплями слез, иногда несколькими взволнованными словами (и только!) за многие десятки лет. Да, размышлял Мартон Жиго, Шрамм был негодяем, отвратительной личностью. Называя его мошенником, люди ничуть не грешат против истины. Всю свою жизнь Мартон работал на него за одни авансы, да и из них Шрамм всегда удерживал треть или даже половину. И все-таки Шрамм не заслужил такого бесчестья! Ведь это — оскорбление покойника! Это хуже, чем плюнуть на труп или пощекотать пятки мертвецу! Справедливо и то, что сам он, Мартон Жиго, сильно согрешил, когда в порыве ярости вылепил восковое подобие своего хозяина; чувство мести водило его рукой, когда он ваял эти ужасные ноздри и уши. Все это так. Но его гнев был справедливым, хотя он и выместил его на умершем. Он отплатил за жестокость и хамство, которыми щедро одаривал его хозяин в течение долгих лет. Но то, что делает эта толстая развратница… нет, этому не может быть прощения…

Приблизительно так размышлял Мартон Жиго, опуская снова занавес и на цыпочках удаляясь из паноптикума.

Он торопливо шел, опустив глаза, вдоль выстроившихся в ряд балаганов. Электрическая музыкальная машина чертова колеса выплевывала один за другим мотивы «Риголетто», превращая их в военные марши. Карусельная шарманка играла марш Радецкого, а из пещерной железной дороги доносились еще какие-то совсем невообразимые звуки. Выкрики разносчиков, визг катающихся на американских горах, восторженные возгласы на каруселях, вой дудок, украшенных разноцветными лентами, выстрелы в тире и грохот сбитых снайперами фигур сливались в какую-то адскую какофонию.

Весь этот пестрый калейдоскоп мелькал в глазах Мартона Жиго и так кружил ему голову, что он даже облокотился о стену балагана с пещерной железной дорогой в том самом месте, где надо было заворачивать в узенький переулочек, идущий прямо к заведению мастера Гамолина, над входом в которое висел медный таз. Мартон Жиго вошел в парикмахерскую, где стояли всего лишь два ужасно потрепанных и с технической точки зрения устаревших кресла, которыми пользовались не столько представители чистой публики, сколько жители балаганов. Жиго, не поздоровавшись, сел на одно из кресел и провел всеми пятью пальцами по щетинистому подбородку, показывая этим жестом, что желает бриться. Гамолин намылил ему лицо, как обычно играя кисточкой и накладывая особенно много пены под носом, и одновременно пальцами массировал кожу, чтобы сделать ее более мягкой.

— Как дела, господин Жиго? — спросил мастер Гамолин, сопровождая артистическое намыливание гримасами, от которых вздрагивали его бакенбарды и двигались уши.

— Да ничего нового, господин Гамолин, — ответил Жиго, взглянув на себя в зеркало с выражением скуки и отвращения к самому себе вообще и к своим выкрашенным в красный цвет, линяющим волосам, в частности.

— Будем красить? — спросил Гамолин, взглянув на посеревшие волосы Жиго.

— Нет! — отрезал Жиго. Если бы его ноги доставали до скамеечки под умывальником, то он и притопнул бы. — Не будем красить, Гамолин, — добавил он уже мягче, — ни сегодня, ни завтра, никогда… — а затем сказал совсем кротко: — Пусть остаются седыми, дорогой Гамолин, пусть будут серыми, будут бе…

Он запнулся, в голосе его слышалась растроганность, а кисточка и пальцы Гамолина тоже сразу стали мягче и нежнее: что могло случиться с этим бедным Жиго, если он отказывается навсегда от крашения волос, от своей давней страсти иметь красную шевелюру.

— Ну, что вы!.. — тонко пропел Гамолин, — зачем вы это так? Сегодня у вас такое настроение, завтра будет другое. Может быть, с вами что-нибудь случилось, маэстро?

Таким обращением Гамолин хотел лишить свой вопрос всякого оттенка чувствительности.

— О! — протянул Жиго. — Случилось такое, дорогой мой Гамолин, что весь этот паноптикум надо бы на куски разнести, понимаете? Разбить его, уничтожить, превратить в труху… В тррруххху!.. — повторил понравившееся ему слово Жиго, вкладывая все свое волнение в звуки «р» и «х». Его грустно мерцающие глаза теперь метали искры, так что у Гамолина в ответ еще сильнее задрожали бачки.

— Вы бы все-таки поостереглись так выражаться… Опасно это… — высказал свое мнение парикмахер и уже начал снимать обратной стороной бритвы пену около уха своего клиента — в том месте, откуда он обычно начинал бритье.

— Почему опасно? — воскликнул Жиго. — Если бы вы видели, дорогой Гамолин, если бы вы только видели хозяйку на диване около Тони Батлера с этим кожаным великаном… — Бритва замерла в руке у Гамолина: он внимательно вслушивался в слова своего постоянного клиента, — …с этим кожаным животным, курящим сигару покойного хозяина… И если бы вы видели господина Шрамма, стоящего тут же около них, между Гитлером и Муссолини…