Паноптикум

В одном доме с Розенбергом жил токарь Ференц Чуторка с сыном Яни, который пользовался уважением среди юных обитателей улицы Мурани. У него был умный взгляд, сильные руки и кроткий характер. Там же жил и племянник Абриша Лаци Розенберг — мальчик на побегушках в бакалейной лавке Штампы. У него глаза были красные, как у кролика, что зависело от пожиравшего его внутреннего огня, но, может быть, и от хронического воспаления слизистых оболочек, а скорее всего от обеих этих причин, вместе взятых. Всякие маленькие события или новости, проходя через фильтр Лациного воображения, загорались ярким светом и становились «невероятными, сенсационными, огромными».

Ребятишки всего района собирались вокруг Яни Чуторки. Улицы Мурани, Петерди, Гараи и другие посылали своих юных героев к Яни.

Мы можем сообщить лишь краткие сведения о деятельности этих ребятишек, о кипящих среди них страстях, возбуждаемых и поощряемых и Чуторкой и Лаци Розенбергом. Мы не имеем возможности привести полный список, укажем лишь несколько человек исключительно для исторической достоверности и для сохранения их имен для потомства. Долговязый Дьёзё Вахмата, веснушчатый Арпад Кленач, Лайош Гунко с кривыми ногами, щупленький Петер Шеймеш, Акош Кун (по прозвищу Карась), всегда морщивший лоб Фери Шён, красноухий Корнел Гимпл, прожорливый Пети Чобрихт, умный Шандор Зюрнер, хитрющий Эде Греветич, здоровяк Геза Шретер, смешливый Аттила Шраммельбахер, Мор Неуфельд (по прозвищу Кукуруза) и многие другие. Все они наподобие древних героев прибавляли к своим именам прозвища.

2

Яни Чуторке было тогда тринадцать лет, и он очень любил помечтать. Но самой страстной, а одновременно и самой реальной его мечтой стал зоопарк. Он мог часами вертеться у входа в это святилище, охраняемого двумя огромными каменными слонами, подозрительно смотревшими на входящих своими косыми глазками и уже протянувшими огромные каменные хоботы, чтобы схватить всякого, не принадлежавшего к «сливкам общества» мальчика, который осмелился бы переступить семидесятифиллеровый порог зоорая.

Одному небу известно, каким страстным желанием посещать зоопарк был охвачен Яни: это была настоящая страсть, непреоборимая, всеобъемлющая. Ничего так не желал Яни всем своим мечтательным сердцем, как снова и снова видеть огромного слона, скалящих зубы львов (которые, пожалуй, никогда и не скалили зубов), лениво потягивающихся тигров и своих любимиц — мартышек, ну, конечно, и бегемотов, двое из которых уже пятнадцать лет как ослепли и все время только и делали, что разевали рты; дети бросали им прямо в пасть огромные куски хлеба, а мальчики побогаче так даже и яблоки.

Яни уже несколько раз был в зоопарке и даже не один, а с другими ребятами с их улицы; все они очень любили животных. Лаци Розенберг, например, больше всего любил льва (Лаци даже говорил: «больше всего на свете») и был готов целый час стоять, опершись на ограду из красной меди, и смотреть в клетку на лежащего там зверя, рассматривая с глубоким почтением хвост льва, его шерсть, сверкающие дикие глаза, огромный язык и незапломбированные зубы. Увести Лаци от клетки льва было немыслимо, сколько ни говорили ему о прелестях мартышек или о белом медведе, до такой степени приниженном пленом, что он, к великому стыду своих родных, клянчил обезьяний корм, становясь на задние лапы, как какой-нибудь щенок.

Лаци Розенберга не интересовало ничего, кроме льва; величайшей радостью в мире было для него, когда царь зверей, разомлев на солнышке, заливавшем своими лучами его клетку, высовывал через решетку кончик хвоста, и Лаци мог хотя бы на одно мгновение до него дотронуться. Но если лев при этом ленивым кошачьим движением поднимал голову, бросая на Розенберга печально-презрительный взгляд, как бы желая этим показать, что считает с Лациной стороны огромной глупостью такое злоупотребление своим подневольным положением, тут уже радости львиного поклонника не было предела.

Льва звали Муки, но маленький Розенберг не любил этого имени: оно казалось ему слишком унизительным и неподходящим для такого торжественно-гордого зверя, как лев. Бывали периоды, когда Лаци целыми днями говорил только о льве, что в конце концов становилось мучительным для его многочисленных юных друзей. Но Лацина богатая фантазия не знала удержу. Что было бы, если бы лев сломал решетку и пошел гулять, допустим, по улице Андраши? Что случилось бы, если бы лев поссорился с тигром, если бы между ними, например, возникли какие-нибудь разногласия и они вцепились бы друг в друга? Кто из них одержал бы победу? Лаци интересовало, растут ли у льва когти, а если растут, то кто и каким образом стрижет их? Что случилось бы, если бы льву вдруг сказали, что он свободен, как птица, и может вернуться в свою пустыню?

Казалось иногда, что Лаци Розенберг помешался на обожании ко льву. Однажды Муки, проголодавшись, рычал и прыгал вокруг трехкилограммового куска мяса, протянутого служителем в клетку на конце длинного металлического прута.

— Бедный Муки! — воскликнул маленький Розенберг. — Бедняжка.