Пансионат

И вдруг вагон встал. Внезапно, с толчком, с резким и сильным встряхиванием. По инерции Спасский повернулся на бок и увидел напротив открытые поблескивающие глаза командировочного. Тот чертыхнулся, попробовал выглянуть в темное окно, затем приподнялся на локте и спросил вполголоса:

— Вы не знаете, какая станция?

(настоящее)

— Пройдемся? — предлагает Спасский.

Ермолин едва заметно кривится:

— По парку? В темноте?

— Если не хотите, я сам. Но, знаете, полезно прогуляться перед сном.

— Ну, давайте.

Спасский пружинисто спускается по ступенькам. Последние дни он чувствует себя удивительно подтянутым, спортивным, энергичным, молодым. Странно вспомнить, что когда-то здоровый образ жизни казался чем-то неподъемным и недостижимым, да и не особенно привлекательным, скорее из разряда утомительной необходимости, до которой все равно не доходят руки. Сейчас все его существо сопротивляется самой теоретической возможности жить по-другому.

В вечернем воздухе все южные запахи концентрируются в хлесткую, пьянящую свежесть. Спасский морщится, когда Ермолин закуривает сигарету. Впрочем, великолепный в своей бархатной торжественности приморский вечер настраивает на снисхождение к чужим слабостям.

— Как оно вам? — спрашивает Спасский, имея в виду собрание в кинозале.

— Чепуха, — говорит Ермолин. — Очевидно, что снабжение и прочее налажено тут и без нас. Просто кое у кого непобедимый руководительский зуд. При полном отсутствии элементарных навыков.

— Вы могли бы предложить свой опыт. Как этот японский физик.

Ермолин машет руками, огонек сигареты рисует в ночи сейсмические зигзаги.

— Не напоминайте. Еще и японец. Лучше бы он в свое время делал как следует свою работу.

Спасский посмеивается:

— Вижу, вы солидарны с Анной Георгиевной.

— Просто не люблю выскочек, — сконфуженно ворчит Ермолин. — Особенно если они уже расписались в собственной некомпетентности… да еще как.

— Ну, мы с вами не знаем всех подробностей.

— Вам недостаточно того, что мы знаем?

Спасский пожимает плечами: в густой черноте парка это все равно не ответ. Под ногами скрипит песок невидимой аллеи, кусты и деревья наступают с обеих сторон темными силуэтами на темном. Раньше здесь, наверное, было какое-то освещение (он касается чуть шершавого от облезлой краски холодного фонарного столба), но не уцелела ни одна лампочка. И так даже лучше. Давно ему не приходилось видеть таких крупных, ярких и праздничных, как серебряные орехи, звезд — материального подтверждения реальности иных миров. Одним меньше — не такая уж потеря для космоса.

Ермолин спотыкается и громко матерится в темноту.

— Давайте возвращаться, — предлагает он. — А то ведь запросто и ногу вывихнуть в этой темени. И кто будет вправлять, спрашивается? — может, ваш японец?

Спасский неопределенно кивает, снова позабыв, что это никакой не ответ.

И вдруг раздается крик.

Кричит женщина. Спасский и Ермолин переглядываются, без слов, на мгновенном пересечении взглядов в темноте решая, что делать, куда бежать. Но она выбегает на них сама — огромная, бесформенная, в развевающихся одеждах — и с разбегу бросается Спасскому на грудь, так что ему едва удается устоять на ногах. Анна Георгиевна. Он совершенно погребен в ее натужном астматическом сопении, колышащихся телесах, резком запахе духов и старческого пота. Берет ее за плечи и пытается слегка отстранить, понимая, что это нереально.

— Что случилось?

Она не может сказать. Полубеззвучно, с тонким хрипом, открывает рот, как выброшенная на берег большая рыба.

— Сбежала Зисси, — говорит подошедшая невидимкой Нина Васильевна.

— Зисси? — недоуменно переспрашивает Ермолин.

— Их собачка, — поясняет Спасский. Ему казалось, весь пансионат давно в курсе.

— Мы хотели выгулять ее по-настоящему, — тихо говорит Нина Васильевна. — Пока темно, пока никто не видит. Она всегда была послушная… и робкая. Не отходила далеко, тем более в темноте.

Анна Георгиевна неразборчиво, страдальчески мычит. Спасский машинально гладит ее по волосам, как ребенка.

— Где именно она убежала? — по-деловому вклинивается Ермолин. — Возле корпуса? Когда именно? Давно вы за ней гоняетесь?

— Мы только спустились с веранды. Она вдруг выдернула поводок… не поводок вообще-то, пояс от халата, — голос Нины Васильевны начинает дрожать. — И побежала по аллее. Мы ее видели несколько метров, на которые из окон свет падает. А дальше — темень… Но она должна была пробежать мимо вас!

Ермолин мотает головой:

— Исключено. Мы бы заметили с Юрием Владиславовичем. Видимо, свернула по дороге, нашла что-то интересное в кустах. Парк большой.

— Будет правильнее поискать ее с утра, — осторожно предлагает Спасский.

И замечает, несмотря на темноту, как у Нины Васильевны дрожат губы и блестит на щеке крупная слеза. Анна Георгиевна внезапно отстраняется от него и кричит в темноту звучным оперным контральто:

— Зисси! Зисси!!!