Пансионат

Взвесил в руке гравированную баклагу с гербом, жестом предложил окружающим и, не дождавшись взаимности, присосался сам, запрокинув голову; прыгнул кадык на низко заросшей небритой шее. Свободной рукой прижал Контессу, и она звучно многосмысленно вздохнула.

— Я только не понимаю, — передыхнув, заговорил он. — Чё мы там будем делать, как отрабатывать? Игрушки же не предвидится, нес па?

— Тебе сто раз объясняли, — сказала Контесса. — Приезжаем, становимся шатром. Раз в день даем боевку, в остальное время просто пускаем народ по билетам пофоткаться.

— А в конце недели бал, — напомнила Белора.

— То есть, тупо как паршивые реконструкторы?

Тим выпрямился. Эту программу Пес уже откатал по полной в клубе, и тогда пришлось выводить его на воздух общими усилиями нескольких высокородных рыцарей. А теперь, похоже, начиналось по-новой. Почему он такой идиот? И зачем, раз он такой идиот, приспичило брать его с собой?…

Между прочим, тут же, на нескольких задних рядах автобуса, ехал какой-то реконструкторский клуб, с десяток парней и пару девчонок, еще в цивильном, однако легко выкупаемых по зачехленным пикам и алебардам, сгруженным, как связка удочек, в углу. Пес, естественно, об этом знал. И нарывался сознательно.

— Какая тебе разница? — Тим примирительно и цепко положил руку ему на плечо. — Это фестиваль чисто на публику, для цивилов. А им, как ты знаешь, один черт.

Он все сильнее сжимал пальцы и пристально смотрел в Песий висок, где слиплись от пота редеющие седоватые волосы: чтобы понял. В то же время и сам ощущая то ли боковым зрением, то ли тоже виском, то ли затылком другой, неотводимый, прямой и светлый, как луч, невозможный взгляд. Он держался там всю дорогу, не потухая, не опускаясь: еще немного, и задымится, прожжется дырка, будто в дощечке под лупой на солнце. Рыська, Рыська… ну что ж ты такая, чудо мое, глупый звереныш, несчастье?

Тряхнул напоследок приумолкшего, в целом понятливого Пса, отпустил и мимолетно обернулся ей навстречу. Рыська вспыхнула и спрятала глаза.

Никогда и никого на свете ему, Тиму, не было так жалко. Женщины любили его всегда, вот сколько он себя помнил, с карапузного детсадовского возраста — вешались на шею мгновенно, после малейшего знака даже и не внимания, а просто замеченности с его стороны. Он не знал, почему; просто было вот так, и все. Он никого и никогда не обижал, любил их всех спокойно и ровно, на грани дружбы, и каждой — каждой! — непременно посвящал балладу. Тим Среброголосый, менестрель. Менестрели живут легко, как певчие птицы, и не дают рыцарских обетов. Менестрель может служить высокородной даме (Белора, Белора моя!), услаждая ее слух и тело, но ничего другого и большего дама не должна от него ждать. Да ей самой и в голову не придет.

Какие мысли и звери бродили в рыжей голове Рыси, он и представить себе не мог. Рыська состояла в клубе с начала времен, она уже была, когда еще не пробовавший бриться Тим впервые там появился, надел менестрельское трико и сменил дворовую гитару на благородную мандолину. С тех пор прошло черт-те сколько лет, фестивалей, королевских балов, игрушек и турниров, клуб то разрастался, то хирел, кто-то пропадал навсегда, появлялся новый молодняк, некоторые высокородные рыцари и дамы женились — по-цивильному, в ЗАГСе, а то и венчались в церкви, — а в клубе торжественно переплетали на гербах цвета своих домов и брали потом с собой на балы и боевки не вовремя орущих младенцев, отращивали постепенно рыхлые животы, вторые подбородки и седину… А Рысь не менялась, коротенькая, плотная и рыжая, как мех на ее шкурке. Время от времени Тим безуспешно пытался прикинуть, сколько же ей лет.

Рыська была всегда.

На нее обычно сваливали большой кусок организационной части, и она усердно прозванивала спонсоров, объяснялась с местными чиновниками, контролировала транспорт, регистрировала участников, раздавала бэйджи. И была влюблена по уши в менестреля Тима, и все об этом знали, и никто давно уже не удивлялся и не подхихикивал, и только он один понятия не имел, куда деваться от острой, непереносимой жалости к ней.

Как-то раз они с Рыськой даже и переспали, на выездной игрушке в сырых и промозглых, несмотря на май, северных лесах. Просто очень холодно было в ее шатре (что я вообще там делал?), слишком плотно они оба налегли на коньяк из Тимовой баклажки, чересчур тесно прижались друг к другу, а там и повалились, хохоча, на каремат. И ничего наутро не изменилось. Как ничего не менялось и до сих пор.