Пансионат

В нашем мире вообще ничто и никогда не изменится, думал Тим, стараясь отвлечься от Рысьего взгляда и рассматривая поверх головы сонной Белоры прыгающий пейзаж в пыльном, будто подернутом дымчатым фильтром окне. Есть какая-то другая реальность, с которой приходится пересекаться в офисе головной конторы (работал-то он давно дома по удаленке) или в гостях у родителей, и она, похоже, таки трещит по швам. Но нам все равно. Мы выезжаем на очередную игрушку или фестиваль, шьем очередные костюмы фамильных цветов, поем очередные баллады в честь прекрасных глаз очередных дам. И так будет всегда. Если внешний мир навернется в тартарары, мы, пожалуй, и не заметим.

Картина за окном была на редкость однообразная, тусклая, никакая: ровно, без единого холма или ложбинки уходили во все стороны жухлые скошенные поля, кое-где разделенные облетевшими лесополосами. Где-нибудь посреди такого вот чиста поля мы и упадем, встанем шатрами, расцветим унылую местность гербами, флагами и собой. И со всех сторон потянутся любопытные цивилы, готовые расстаться с не сказать чтобы символической денежкой только за то, чтобы побыть рядом — потому что в их действительности таких ярких красок не предусмотрено вообще.

И внезапно автобус встал. Затормозил резко, не сбрасывая скорости.

От сотрясения всех пассажиров повело по инерции вперед, Пес треснулся лбом о переднее сиденье, расплескав половину открытой баклаги, со стуком попадали в проход пики и алебарды реконструкторов, изумленно вскинула голову проснувшаяся Белора. Затем все начали крутиться, осматриваясь по сторонам, нарастал неровный неразборчивый гул с общей вопросительной интонацией. Запоздало выматерился Пес, и Контесса толкнула его под дых острым и точным локтем.

Первой поднялась Рыська. Самой первой, во всем автобусе:

— Пойду узнаю.

Тим смотрел, как она уверенно топает по салону, доходит до кабины, наклоняется к водителю. На краю периферийного зрения Белора причесывалась и подрисовывала косметику, уткнувшись в маленькое зеркальце, впереди Контесса и Пес нарочито сдержанно выясняли отношения, сзади реконструкторы прислоняли зачехленное оружие назад к стене и все громче делились друг с другом версиями по поводу.

Рысь вернулась.

— Ну? — разнобойным и требовательным хором вопросили Контесса, Белора и Пес, но она, Рыська, смотрела только на Тима, и от ее почему-то виноватого, извиняющегося взгляда было совершенно некуда деться.

— Он не может ехать дальше, — сказала она. — Ну, пока не. И не говорит, как это надолго.

— А почему? — спросила Белора.

— Тоже не говорит.

Контесса вздохнула громко, со стоном и смыслом, встала и, придерживая двумя пальцами бархатную юбку, отправилась по тому же маршруту; за ней увязались парочку реконструкторов в цивильном и один дядька, настоящий цивил. Остальные следили любопытными, будто прикнопленными взглядами, как она изящно изгибается над водительским местом, как бочком присаживается, элегантно подобрав складки, на ту приступочку, куда обычно бросают деньги за проезд… она тоже ничего не узнает, — отчетливо, словно получив сообщение из достоверного источника, понял Тим. Никто не знает и не узнает ничего. Еще неопределенное время.

Белора спрятала зеркальце и прижалась лбом к стеклу.

— Тут хотя бы магазин какой-нибудь есть в обозримом пространстве? — капризно и безадресно спросила она.

И вдруг порывисто обернулась, крепко, словно лиана ствол дерева, обняла Тимову руку, прижалась к нему и шепнула сдавленно:

— Я боюсь.

Рыська молчала. Просто смотрела на них.

(настоящее)

Белора настояла на том, чтобы наглухо закрыть на ночь окно, и к утру в номере не продыхнуть. Рысь разлепляет глаза, голова у нее болит, боже мой, как у нее болит голова… и вчера таблетки кончились, и новых взять негде. В соседней комнате оглушительно храпит Пес, тоненько свистит Контесса, и Белора, кстати, тоже похрапывает, отрывисто, по-мужски, хоть и не так громко. Знает ли об этом Тим?… хотя какая разница.

Тим спит на балконе. И нет ничего странного в том, чтобы выйти с утра на балкон, особенно если голова…

Рыська осторожно делает несколько шагов, но все равно спотыкается об одну из бутылок, сгрудившихся возле ножки кровати. Бутылка с грохотом поезда катится по полу. Белора перестает храпеть и поворачивается на бок. Зато балконная дверь открывается тихо-тихо, без малейшего скрипа; вздувается от влажного воздуха парусом тонкая занавеска. Рыська зябко передергивает плечами. Она сама, первая, предложила и настояла, чтобы на балконе спал Тим, — а там ведь, наверное, невыносимо холодно под утро.

Она откидывает занавеску, делает шаг… и видит пустую раскладушку с разбросанной постелью.

Тима здесь нет.

На секунду вспыхивает страх, но тут же сгорает, как бенгальский огонь, и накатывает нежданная жгучая обида: на Тима, на все вокруг, на себя саму. Ну как можно было не проснуться, когда он выходил? Ну куда его, черт возьми, понесло?! Ну почему все всегда — вот так?!..