Пансионат

Она медленно идет вдоль набережной, просто так, не стоять же на месте. Все правильно. Тима никогда не было ни у нее, ни с ней. Даже в тот единственный раз — лучшее, что вообще случилось в ее бестолковой жизни — ему было все равно, с кем. И она всегда знала.

С моря поддувает холодным ветром, Рыську пробирает до костей, она зябко обхватывает себя руками, ощущая под ладонями мокрую холстину и слипшийся мех. Смотрит вперед и вдаль: набережная тут делает незаметный поворот и просматривается уже вся, до щетинистой ограничительной решетки, — и видит. Его такую высокую, такую яркую фигуру менестреля, праздничный разноцветный силуэт в серой слякоти. Тим!!!

Рыська бросается вперед, она уже радостно выкрикивает его имя, когда вдруг замечает, что он не один, видит, как плавно опускается на землю маленькая и стройная женская фигурка в его руках. Они оборачиваются синхронно, вместе, и в этой их общности заложено что-то настолько невыносимое, нестерпимое, жгучее, что Рысь опрометью бросается назад, прочь, неизвестно куда.

Кажется, он кричит вслед, зовет ее по имени. Неважно, ненужно.

Какие-то ступеньки, и мокрые ветви хлещут по лицу, под ногой проезжает скользкая хвоя, и Рыська падает на одно колено в грязь, встает, карабкается дальше вверх по склону, тут где-то рядом, кажется, были ступеньки, но ей все равно. Вот теперь ее мир, давно небольшой и обжитый, умещавшийся в границах клуба, затем в их двухкомнатном номере на втором этаже пансионата, и в конце концов сосредоточившийся в Тиме, только в нем одном, — окончательно обрушился, взорвался, погиб, перестал существовать. Не осталось больше ничего — она одна в ледяной и мокрой пустоте.

Оказывается, она уже сидит на склоне, на корточках, обхватив руками колени, сжавшись в комочек, а перед глазами подрагивают под дождем ярко-красные ягоды на голом колючем кусте — где-то за ними сереет далекое, ненастоящее море. Абсолютно необитаемый мир. Он был таким всегда, и лишь кое-чья глупая больная голова упорно заселяла его собственными иллюзиями. Наверное, хватит. Сколько можно?

Рядом шелестит, и Рыська поднимает глаза, поворачивается на звук.

Подойдя почти вплотную, на нее смотрит сверху вниз маленькая девочка. Пронзительные черные глаза, черная челка из-под капюшона красного плаща.

Молчит.

— Ты… потерялась? — хрипло, не своим голосом спрашивает Рысь.

Девочкин плащ внезапно начинает шевелиться на груди. Рыська захлебывается собственным влажным дыханием, закашливается, прикусывает губу. Девочка поднимает руку и полупрозрачными пальчиками чуть-чуть расстегивает молнию возле шеи.

Оттуда выглядывает мокрая и кучерявая головка маленькой, будто игрушечной собачки.

36, стандарт, северный

(в прошедшем времени)

— Карина! Кара!.. Карина!!!

Он метался туда-сюда по платформе, беспорядочно, бессмысленно, поминутно натыкаясь то на пассажирские лавки, то на стопки спасательных плотов, то на противопожарные ящики с песком. За низким, чересчур низким бортом нависали над серовато-зелеными волнами петли толстых канатов точно такого же серо-зеленого цвета. Михаил зачем-то заглянул и туда, за борт, в бутылочно-стеклянную глубину.

— Вы девочку ищете? — налюбовавшись им вдоволь, доброжелательно сказала бабуля с крайней лавочки у борта. — Так она, кажется, во-он туда, наверх пошла.

Бросив бабке незаслуженное «спасибо», Михаил взлетел по узкой лесенке на верхнюю палубу. Отсюда просматривался весь паром, забитый разноцветными спинами автомобилей и пестрой россыпью пассажиров по периметру, сопровождаемый голодными чайками и продуваемый насквозь мокрым морским ветром. Но Карины не было и здесь, не было нигде, не было!.. он бессильно крутнулся на месте вокруг своей оси — и увидел.

Она сидела на корточках возле огромной катушки, на которую был намотан зеленый канат, похожий на русалочью косу, и обнимала громадную рыжую собаку, прижимаясь щекой к ее всклокоченной шерсти. Обе синхронно вскинули головы навстречу Михаилу, и Карина подалась вперед с яркой радостной улыбкой, как будто давным-давно его не видела:

— Папа!

Он перевел дыхание. Собака свесила розовый язык и громко пыхтела возле самого Карининого личика, но на нее ресурсов волнения и возмущения уже не осталось.

— Зачем ты убежала? — тихо спросил дочку Михаил.

— Я не убежала, а пошла посмотреть. Интересно же.

Ей было интересно все. Переговорное окошко в билетной кассе, сквозь которое тетенька-кассирша умильно подмигивала ей в ответ, не догадываясь спросить разрешения матери на вывоз ребенка за границу. Статуэтка в виде дракончика на столе у сурового таможенника, с готовностью взявшегося объяснять, как он, то есть дракончик, умеет махать крыльями — небрежно пролистав и отложив в сторонку пачку документов, включая ту самую бумагу с поддельной подписью Лены и ее адвоката. Всюду, где появлялась Карина, маленькое солнышко с ярким и теплым сиянием, все вокруг стремились к ней, будто блеклые ночные насекомые на свет: погреться, оттаять, подставиться под живой лучик ее улыбки. Моя дочка. Теперь уже совсем-совсем моя.