Папуля

Он откромсал кусочек свиной вырезки, посолил пюре, поддел вилкой мясо. Роуэн заказал макароны – вегетарианцем заделался, и это смахивало на очередную шутку – и ел жадно, губы лоснились от жира. Ливия пила воду, ковыряя вилкой отбивную. Отрезала несколько кусочков, но даже не попробовала, только гоняла их по тарелке. Роуэн что-то говорил, и тут Ливия украдкой перекинула ему на тарелку часть мяса. Роуэн видел, но продолжал говорить.

– Вот что, – обратился Ричард к Ливии, он и сам удивился, что открыл рот. – Не дело это, вместо ужина одну воду хлебать.

Ливия подняла на него взгляд.

– Надо съесть хоть что-нибудь, – настаивал Ричард.

– Ради бога, – вмешался Роуэн, – ты и сам-то почти не ешь.

– Я-то ем, – возразил Ричард. Роуэн напрягся. Ричард заметил, что рука у него под столом, на колене Ливии. – Я-то ем, и Ливии голодать не дам.

– Какого хрена? – взвился Роуэн.

За всю жизнь Ричард ни разу не ударил сына, пальцем не тронул. Рот его наполнился слюной, в висках застучало. Ливия, сидевшая напротив, по-прежнему сверлила его взглядом.

– Ешь, – велел ей Ричард. – Не уйдем отсюда, пока не поешь.

На глаза Ливии навернулись слезы. Она вонзила вилку в толстый кусок мяса, поднесла его ко рту и принялась жевать, и когда глотала, шея у нее ходила ходуном. Она откусила еще кусок, глаза у нее расширились.

– Ради бога, хватит, – сказал Роуэн. – Не надо.

Ливия продолжала жевать.

– Перестань, детка. – Роуэн схватил ее за руку; Ливия застыла с полным ртом и надутыми, как у хомячка, щеками. Выронила вилку, та звякнула об пол. – Мудак ты, – сказал Роуэн, сверля отца злобным взглядом. – Всегда был мудаком сраным.

Подоспела официантка с чистой вилкой; на лице ее застыла вежливая маска – значит, все видела.

– Простите, – проронила Ливия, слезы капали ей на колени.

– Ничего, – проворковала официантка, – ничего страшного, – и, положив на стол чистую вилку, наклонилась за грязной. Все это время она напряженно улыбалась, но в глаза никому не смотрела. Когда она ушла, оставив Ричарда наедине с сыном и плачущей Ливией, Ричард запоздало, будто сквозь сон, подумал: а ведь она, наверное, решила, что он тут главный злодей.

Марион

Машины, дынно-желтые и мандариновые, жарились на подъездных аллеях. Собаки, тяжело пыхтя, валялись в тени. В горах, где жила семья Марион, было прохладней. Все, кто гостил у них на ранчо, по словам Марион, приходились им родней – кого ни возьми, все ей братья и сестры.

Большой дом стоял чуть поодаль от плантации, безмятежный и одинокий, словно корабль, весь в изящной запыленной викторианской лепнине. Первая хозяйка, рассказывала мне Марион, была наследница финикового «короля», любимая и балованная, и повсюду уцелели ее девичьи фантазии – и овальные окна, что открывались внутрь, и высохший пруд, где когда-то буйно цвели водяные лилии и резвились заморские рыбки. С пальм, обрамлявших дом, облетали сухие листья. Легко было представить, как все здесь выглядело раньше, всюду угадывалось прошлое – в высоких травах, в очертаниях деревьев по обе стороны дорожки, что вела к парадному крыльцу с белеными колоннами.

Почти все время мы проводили в просторных комнатах большого дома – нянчили малышей, качали их, пели им песенки, звенели стеклянными бусами над их влажными от жары личиками. Собирали пазлы – причудливые дворцы, ухоженных котят в корзинах – и, едва сложив один, тут же брались за новый. Я нашла книгу о массаже, со вкладками, на которых были обозначены активные точки, и мы тренировались: Марион, задрав рубашку, ложилась на живот, а я, оседлав ее, с силой водила по ее спине ладонями, желтыми и скользкими от масла. Марион едва исполнилось тринадцать. Мне было одиннадцать.

Моя мать тогда прихварывала – ночные приливы, пелена в глазах. За деньги она покупала прикосновения: натуропат прикладывал теплые ладони к ее шее, груди; китайский врач делал ей массаж отполированной дощечкой. А я неделями пропадала у Марион – мы уже не разбирали, где чья одежда, ее сводный брат таскал у меня мелочь, а Бобби, ее отец, целовал меня и Марион на ночь прямо в губы.

Как-то раз мы сидели на крыльце большого дома, потягивали по очереди из банки сарсапариллу и смотрели, как отец Марион копает во дворе ямы. Он собирался хранить там яблоки, выстлав дно сухими листьями.

– Курить охота, умираю, – простонала Марион, передав мне банку.

Я отхлебнула устало, по-взрослому.

– Стрельнем у Джека, – предложила она, не глядя на меня.

Джек, друг Бобби, приехал погостить из Портленда. Поджарый, загорелый, с волосатыми руками. Ночевал он в амбаре, со своей подружкой Грэди – та носила длинные юбки, а волосы перехватывала лентой. Однажды за ужином Грэди подняла руки, чтобы перевязать бант, и я отвела взгляд, увидев у нее под мышками темную поросль.