Папуля

– Все они одинаковые, – фыркнула Марион. – Все могут, от всего защищают, тра-ля-ля. – Она усмехнулась. – А есть камни вредные? Которые лишают силы, ума и так далее?

– Да, или вызывают рак, – робко вставила я под одобрительный смешок Марион.

Я отвернулась, уловив разочарование во взгляде хозяйки. Она протянула нам шелковые мешочки.

– На солнце их не держите, – сказала она, когда мы уже уходили, – а то силу потеряют.

* * *

Когда мы остановились заправиться, я посмотрела на Бобби: тот, держа в одной руке шланг, другой неловко поправлял штаны. Я поняла, что сегодня чуть ли не впервые вижу его полностью одетым: тренировочные брюки из гладкой материи, футболка со спортивной символикой, чьи-то чужие кроссовки; залив бензин, он застыл в напряженной позе, скрестив руки.

На заднем сиденье Марион перекидывала агат из ладони в ладонь.

– Прости, что папа кричал. Поездка тяжелая, вот он и сорвался.

– Ничего, – отозвалась я. – Мне-то что.

– Он иногда ведет себя как придурок. – Марион, дернув плечом, стала подбрасывать и ловить агат.

– Ясно.

Она замерла.

– А вообще он классный. – Марион прищурилась. – Он потрясающий отец. – Мы обе посмотрели вперед: Бобби отвел в сторону дворники и резиновым скребком намывал ветровое стекло. Дорога впереди сквозь мыльные разводы казалась далекой, туманной.

– Никакой он не придурок, – сказала я как можно тише. Бобби комкал бумажные полотенца. – Ни за что бы так не подумала.

Стекло поскрипывало под руками Бобби. Он стер остатки воды, и мир за окном вновь обрел четкость: обшитый вагонкой магазинчик при заправке, цистерны с пропаном, шоссе впереди – пустое, бесконечное.

* * *

Траву Бобби сдал в японский храм в Бербанке. Пока взрослые улаживали дела, мы с Марион брызгались мутной водой из фонтана и смотрели, как сверкают на солнце лупоглазые золотые рыбки.

– Здесь все можно, – сказал Джек, когда мы вернулись на ранчо.

В амбаре он показывал нам все, что мы попросим, разрешал трогать мышиные скелетики и банки с гирляндами луковиц, крутить старые волчки, протыкать ногтями мясистые листья комнатных растений.

– Что хотите берите, не спрашивайте, – говорил он. И разрешал нам листать растрепанные книги с черно-белыми фотографиями трупов, кровавых простынь. – Уф, – сказал он, поигрывая пальцами. – Я знал Бо до того, как он спутался с шайкой. Он стихи писал. Слащавые, дрянные.

От Джека мы узнали о рунах, о Ку-клукс-клане, о Романе Полански. О том, что если у мужчины на большом пальце кольцо, значит, он обманщик. Когда Джек вышел в уборную, Марион полезла в шкафчик с бельем Грэди.

– Не смей без спросу копаться в ее вещах, – возмутилась я. Грэди мне нравилась.

– Джек сказал, все можно трогать, – возразила Марион. – Ого! – воскликнула она, помахивая черными кружевными трусами. Сунула палец в разрез на ластовице и давай их вертеть. – Ну и трусы, в одном месте дырка! – Она, смеясь, бросила их мне.

– Фу, – скривилась я и швырнула их Марион, та их спрятала в задний карман. Посмотрела на меня дерзко, будто ждала каких-то слов, и принялась листать номера «Плейбоя», задерживаясь на каждой странице, отпуская замечания про моделей.

– Вот эта худющая, зато с большой грудью. Как я. Мужчинам такие нравятся.

На другой странице – смуглая девушка, похожая на индианку. Дальше – комиксы, почему-то еще непристойней, чем фото: необъятные груди, жирные зады, расстегнутая ширинка.

* * *

Той девочке тоже было тринадцать. Мы много о ней говорили: строили догадки о ее внешности, о том, где Роман Полански с ней познакомился. Есть у нее уже грудь? А месячные? Мы ей завидовали: представь, парень тебя так хочет, что нарушает закон. Незаметно уплывали недели, мы жгли ночами костры, сосали фруктовый лед, по двадцать штук в один присест, а обертки сворачивали в шарики и прятали в дуплах деревьев или среди книг Джека – старых альманахов, религиозных энциклопедий. Или, когда ехали на заднем сиденье пикапа Бобби по расчерченным изгородями виноградникам, выпускали обертки на волю, будто птиц.

Марион была моей первой настоящей подругой. Мне никогда не дарили фотографий в рамках, как у девчонок водится, ни с кем я не обменивалась фенечками, даже не дружила «против кого-то». На меня будто обрушилось нежданное, непрошеное счастье: Марион улыбалась мне, щурясь от солнца, давала мне поносить свой плетеный ножной браслет, заплетала мне косы – волосы у меня выгорели, стали гуще, пропахли жарой и пылью. Бобби всюду разгуливал в саронге, повязанном низко на бедрах, а то и вовсе без ничего, поэтому других девчонок-семиклассниц сюда не отпускали родители, но Марион хватало и меня одной. Однажды вечером она проколола мне уши швейной иглой, подложив под мочки прохладные белые ломтики яблока; крови почти не было. Она помогла мне обвести на зеркале в ванной контур лица, чтобы определить его форму (треугольник) и подобрать подходящую прическу (челка – Марион тут же мне ее обрезала Диниными маникюрными ножницами). И, горячо дохнув мне в лицо, сдула обрезки.