Парадокс Тесея

Предприимчивый, но неизобретательный архитектор с животноводческой фамилией продал деду и еще нескольким заказчикам нечто вроде типового проекта здания в стиле модерн, тасуя свои коронные приемы: высокий угловой эркер, глазурованный кирпич, рельефные вставки и застекленные перегородки между парадной и черной лестницами. Недавно Лидия Владимировна, зайдя в подъезд, вдруг ощутила благолепный трепет, будто очутилась в безлюдной церкви, а затем увидела на площадке третьего этажа потустороннее цветоносное свечение – неизвестный ремонтник самоотверженно расчистил сохранившийся фрагмент витража из рифленого стекла с монохромным полураскрытым васильком.

В доходном доме дед жил сам и сдавал помещения в аренду: первый этаж под продуктовую лавку и булочную, квартиры – главным образом банкирам, служащим страховых компаний, предпринимателям, инженерам и их семьям. После революции дом уплотнили. По словам деда, поначалу можно было выбирать, кого подселить к себе на «лишние метры», поэтому первые соседи были «людьми приличными», неизменно сконфуженными своим вторжением на чужую территорию. С насильственным прибавлением новых жильцов (некоторые выходцы с рабочих окраин вселялись в уверенности, что наконец получили причитавшееся им по праву) стены сдвинулись теснее, приведя к регулярным вспышкам классовой борьбы. У деда от барских апартаментов осталась всего одна комната, и та неполноценная – половина бывшей гостиной. Здесь он и жил с сыном и невесткой, неудобно отгородившись от них буфетом, здесь родилась и выросла Лида.

Потеря дедовой недвижимости не очень огорчала Лидию Владимировну – она никогда и не воспринимала этот дом безраздельно своим. Но вот за коллекцию было обидно до дрожи. Дед – мещанин, перешедший в купеческое сословие только в начале века, – был убежден, что человек богатый и успешный непременно должен вкладываться в искусство. В подражание потомственным московским предпринимателям он покупал живопись (и даже специально ездил за ней в Первопрестольную). По примеру Щукина и Мамонтова, пусть и не обладая их капиталами, брал новаторские работы художников-современников – искал по мастерским да эпатажным выставкам. Его, впрочем, это вполне устраивало – коммерсант грезил, что таким образом помогает молодым талантам, и сам чувствовал себя в некотором роде участником творческого процесса.

А потом грянула революция… Лидия Владимировна полагала, что самый тяжкий удар по деду нанесла не национализация предприятий, не оккупация жилплощади, а судьба живописи. В то время как коллекции московских коммерсантов принудительно включали в музейные собрания, а сами купцы превращались в галерейных смотрителей и экскурсоводов, дедову подборку картин признали лишенной художественной ценности и распродали за копейки. И совершенно напрасно, как показало время, ведь наряду с бездарями, коих в коллекции было достаточно, незадачливый меценат нечаянно умудрился проспонсировать имена, ставшие впоследствии звездами раннего русского авангарда.

В этой истории, случившейся за много лет до рождения Лидии Владимировны, несправедливым было абсолютно все. Дедову коллекцию надо было собрать заново – чем она и занималась в течение сорока лет. Следы картин второразрядных художников вели в антикварные магазины и на блошиные рынки. Далеко не всегда Лидия Владимировна возвращалась с полотнами, зато прихватывала по мелочи – то латунный подсвечник купит, то чайную пару. Раз-другой выгодно перепродала находки, помаленьку набрала клиентскую базу и незаметно для себя вошла во вкус.

Кроме удовольствия, перепродажа приносила деньги, а они были необходимы. Лидия Владимировна усердно, истово копила. Несколько работ членов «Бубнового валета» и других авангардистов из фамильной коллекции мелькали на выставках (с непременными комментариями про некие «частные собрания» на пояснительных табличках), порой всплывали на аукционах. И стоили, понятное дело, баснословно – от восьмидесяти до двухсот тысяч долларов.

Собрание было невелико – около полусотни полотен. Все перечислены в брошюре «Опись моей коллекции», отпечатанной у Вольфа в тысяча девятьсот шестнадцатом году. Каждый экземпляр дед любовно пронумеровал и подписал. Его личный экземпляр за первым номером достался в наследство внучке.

Текст расхристанной книжицы ершился дореформенной орфографией, но Лидия Владимировна плавно скользила взглядом по палевым страницам. Из недорогой части собрания она разыскала по старьевщикам и коллекционерам тридцать два холста – их неуемная красочно-экспериментальная природа изрядно озадачивала соседей (мать семейства Лобановых все норовила подсунуть ей гуашевые абстракции своего младшенького в бесперспективной попытке понять, чем детсадовские каляки отличаются от «этих ваших настоящих картин»). Что хорошо – слишком странные, крикливые полотна не возбуждали позывов к воровству.