Парадокс Тесея

Ребята собрались в компактной студии на канале Грибоедова, которую Денис, приезжая из Москвы, снимал посуточно. Чтобы выжать максимум из двадцати квадратных метров – буквально голубятня, спрятанная под кровлей, – хозяин решился на нестандартную планировку. В спальню, устроенную на антресолях над кухней, вела приставная лесенка. Потолок оказывался там до того близко, что высокий постоялец спросонья норовил расшибить себе темечко. Да чуть ли не кофе можно варить, свесившись прямо с кровати. Акционисты едва разместились впятером вокруг барного стола-стойки, кто на голенастых стульях с крохотными круглыми сидениями, кто на подоконнике, упершись лопатками в стекло, а Нельсон – на неустойчивом фибровом в заклепках чемодане с зацарапанной крышкой, отвечавшем представлениям владельца квартирки о ретрошике.

Приготовления к акции были завершены. Не все сложилось гладко, но это нормально – гладко никогда и не бывает. Занятно, что трудности возникли не там, где ожидала Кира. Взять хотя бы проектор – она получасовую речь сочинила, чтобы доказать редакции культурную значимость мероприятия, но нет, оборудование ей предоставили без лишних вопросов, несмотря на риски, всегда сопряженные с акционизмом, под честное слово принести эксклюзив.

Уличный лазерный видеопроектор, дополненный длиннофокусной линзой, – железная коробка величиной с однокамерный гостиничный холодильник и весом немногим меньше Киры – громоздился поперек прихожей, преграждая, к неудовольствию курильщиков, путь на лестницу. Нельсон с Денисом гуськом пробирались мимо неповоротливого девайса к двери и обратно, уплощаясь и обдирая плечи о раскрытую по-лофтовому кирпичную кладку, отчего смахивали на одушевленные египетские фрески.

Дольше, чем с аппаратурой, разбирались с охранником здания напротив фасада-призрака. Дом, где акционисты собирались установить проектор, прежде жилой, теперь был кое-как переоборудован под офисы. На входе – не полноценный контроль, а скорее вахта: ни турникетов, ни камер, только властная, потряхивающая брылями морда бдела в окошке. Жеманный бурдюк с комплексом мелкого начальника приказным тоном повелевал визитерам расписываться в регистрационном журнале. Было бы что так ретиво сторожить – вдоль длинного и узкого, как в купейном вагоне, коридора прозябали заштатные конторки: агентство по написанию курсовых и дипломов, компьютерный сервис, какой-то сомнительный центр повышения квалификации и все в таком роде. Партизанам-реставраторам требовался доступ в помещение на третьем этаже – прикинувшись клиенткой, Кира разведала, что там обитает скромная турфирма «Белая ночь» (о том, насколько плохи ее дела, свидетельствовали допотопные мониторы с кинескопами и выгоревший плакат с Медным всадником на стене).

Задача была – всего-то – подкупить вахтера, чтобы тот впустил их в офис после десяти вечера. Но Глеб ка-ак заартачился. Нет, говорил, ни за что. И неважно, кто из нас будет совать взятку. Нельзя подпитывать коррумпированную систему. Еле уговорили – даже сверхправильная Лиля не сопротивлялась. Потом Глеб нахохлился, смотрел мрачно. Дескать, у меня тут принципы, а вы… Особенно много неласковых взглядов досталось Кире.

Они, что называется, не сошлись идейно. Впервые услышав про акцию, Глеб взялся живописать известные выходки десятых годов – как художники панковали против правительства, переворачивали автозаки, ложились голыми перед Кремлем в мотках колючей проволоки, зашивали себе рты, а затем обличали репрессивный государственный аппарат в ходе резонансных судебных процессов, которые тоже по-своему напоминали кафкианские перформансы. Но политический акционизм – граждански для России явление, безусловно, очень значимое – в творческом плане Киру не привлекал. Он существовал, по ее мнению, на двух полюсах – боди-хоррор и буффонада. Либо исполненные серьезности и пафоса телесные изуверства, либо цветные балаклавы. И маловато художественного. Когда между политикой и искусством нет дистанции, акт творчества превращается в тривиальный протест, причем в символическом отношении довольно плоский (потому что образы, как в любой пропаганде, должны считываться моментально и недвусмысленно – что может быть более прямолинейной метафорой цензуры, чем заштопанный рот?). Подрывной нарциссический акционизм, работающий на уровне борьбы бунтаря-одиночки или группы отщепенцев с режимом, в искусстве себя изжил, твердила она Глебу.

Глеб, разумеется, воспринял ее рассуждения в штыки. Для него политический подтекст – главный, если не единственный, смысл художественного высказывания, способ отвоевать вершок свободы, заявить свою позицию государству. Он и эту акцию с фасадом, похоже, воспринимал как инструмент давления на чиновников, будто они ее посмотрят, опомнятся и завтра отреставрируют весь Питер.