Парадокс Тесея

К тому моменту, как Лидия договорилась с коллекционером о продаже полотна, заглядывать после работы на угол Невского и Владимирского стало чем-то вполне привычным. Втянулась, зазнакомилась, заобщалась. В кругу беглецов от советской действительности, за их высокопарными, глубокомысленными, часто смешными дискуссиями ощущалась искренность и простота отношений, некая разновидность интеллектуальной свободы. Такой вот анклав внутренней эмиграции, притягательная по своей сути вещь.

В один из обычных сайгоновских вечеров, гулких и душных, когда реплики посетителей, мешаясь с кофейно-коньячными парáми, клубились под потолком, Лидия ввинтилась за столик к приятелю, сухощавому и невротичному прозаику, обожавшему сочетать севшие от неправильной стирки лапшичные свитера с изысканными кашне. Компания подобралась литературоцентричная: поэт номер один – чернявый красавец с тюркскими корнями, драчун, анфан террибль и объект воздыханий длинноногих барышень, работавший, как полагается замаскированному тунеядцу, сторожем в автобусном депо; поэт номер два – по-первобытному заросший волосом, талантливый и честолюбивый выдумщик в застиранных джинсах; его жена – феминистка с высоким лбом и трагическим взглядом, которая специализировалась на структурализме, безостановочно готовилась к философским семинарам и состояла в переписке с французским мыслителем Жилем Делезом. От столика к столику перекатывался, подволакивая ногу, неказистый и пучеглазый, как глубоководная рыба, выпивоха по прозвищу Телега. Здешний талисман, человек исключительного добродушия и неутомимый попрошайка (но свои двадцать копеек клянчил, надо признать, виртуозно – ему подавали даже пасшиеся в «Сайгоне» стукачи).

Обсуждали, Лидия как сейчас помнила, тамиздатовскую, из-под полы кем-то купленную «Весну в Фиальте». Поэт номер один за неимением лучших аргументов колотил набалдашником трости по столу. Вдруг за его спиной возник кривоносый книжник, с которым прозаика связывали полуприятельские отношения. Не церемонясь, вклинился в разговор – вы люди интеллигентные, сориентируйте, стоящий ли кирпич, язык уж больно замысловатый. Выложил роман Андрея Белого «Петербург». Литераторы сгрудились поплотнее – осмотрели, обнюхали, всласть похвалили и поругали. Прозаик, из всех самый въедливый и занудный (к слову, в будущем состоявшийся критик), счел автограф подлинным и взялся растолковывать разницу между петроградской и берлинской редакциями романа. В процессе надутый от собственной значимости эксперт забылся и поместил подтекающий фаянсовый стаканчик аккурат на заднюю обложку. Спекулянт обматерил прозаика, промокнул книгу концом его шарфа и исчез. Теперь продаст втридорога, жук, или, упаси боже, выменяет на Дрюона с доплатой, заключил эксперт и, прихлебывая кофеек, возобновил рассуждения о мокром гравии в набоковском тексте. Лидия еще подумала – с незнакомым, будоражащим, подвздошным холодком – эва как можно подзаработать, если в товаре разбираться.

На другой день она вновь увидела кривоносого – в очереди к маленькой буфетчице Гале, обманчиво кисейной девице, лихо обошедшей в борьбе за почетную должность не одну дюжину кандидаток. А делая заказ, заметила рядом с медным боком кофемашины эту самую книгу. Буфетчица проследила за взглядом Лидии и порозовела, но не как пойманный на горячем человек – литературой с черного рынка публику «Сайгона» не удивишь – а чуть горделиво, как женщина, небрежно демонстрирующая подарок поклонника, в которого втайне по-настоящему влюблена.

* * *

Глеб попытался осмыслить услышанное. Дед – книжный спекулянт? Допустим. Но бабушка, которую он всю жизнь знал ревностной коммунисткой и сотрудником НИИ, – андеграундная дева, кофеварщица в самой злачной забегаловке Ленинграда?! Невообразимо. Ни в какие ворота. А главное, если она когда-то идеологически развернулась на сто восемьдесят, то, возможно, и Глеб… может ли такое статься… Нет, нет, ни за что.

– А что у них было потом? – спросил он, чтобы не позволить себе думать дальше эту мысль, от которой захотелось срочно вытереть руки. – Вы видели, как развивался роман?

– Честно – нет. Я тогда уже активнее разыскивала картины и к тому же начала увлекаться антиквариатом. Почувствовала вкус, меня захватило. В «Сайгоне» постепенно перестала появляться. И компания надоела, и болтовня. Сейчас, оглядываясь назад, думаю, что меня на тот перекресток манило не столько к неформальной молодежи, сколько к «чернокнижникам», как их называли. Рыночная энергетика. Моя стихия. А неформальной культурой я пресытилась по самое не хочу. Больше не тянуло. Представляешь, один знакомый как-то позже, лет десять спустя, позвал на концерт. Говорил, тут, на Петроградке, кочегар выступает. Хорошо поет, с нутром. Вот такой, и показал мне, – Лидия Владимировна пальцами оттянула веки назад, чтобы получился азиатский разрез глаз. – А я отказалась. Локти потом кусала.

Глеб завистливо ахнул:

– Да не может быть… Цой? Какое крутое время! Очутиться бы там. И в «Сайгоне» тоже. Это ж просто колыбель культуры.