– Ты сама себя слышишь? Почему вещь, воспетая муза! Гала для Дали, Хохлова для Пикассо!
Лиля саркастично ухмыльнулась:
– Как почетно! В истории искусств дофига примеров потребительского отношения художников к музам. Эксплуатируют образы. Опустошают, выкачивают из них энергию и направляют в свое творчество.
– Наоборот! Я верил, что смогу помочь тебе побороть комплексы. Принять себя! Целиком! С каждым твоим пятнышком! – надсадно выперхал Нельсон, борясь с рубашкой. Скользкая пуговица никак не желала вдеваться в петлю.
– Не ври! Кира рассказала, как ты повел себя на выставке. Для тебя все темы про принятие телесных несовершенств – полная херня.
Кира… Ну все ясно. Сука. Мало ей краденых денег. Еще и Лилю против него настроила. Нельсон сделал шаг, однако диванный закуток, тесный, будто каюта, дал ощутимый крен влево. Нельсон поймал сопрелыми глазами серебряный блеск в мочке Лилиного уха и постарался на нем сосредоточиться.
– Да, признаю, на выставке меня занесло. Но я же передумал их продавать…
– Продавать? – тихо повторила Лиля, переменившись в лице.
Нельсон с ужасом понял, что Кира выложила ей отнюдь не все. Не до конца разрядила стрекательные клетки, тварь. Лиля схватила два сосуда за горлышки и с шуршанием извлекла их из ящика.
– Ты собирался их продавать?! – разъяренно встряхнула вазами. Пол покрылся керамическими хлопьями. – Какая же я идиотка… Зал – вот оно, твое наивысшее творение! Как ты тогда говорил, арт-жест, фига в вечность? Все остальное идет в расход. Да вы с Кирой похожи гораздо больше, чем тебе кажется. Продаешь, пользуешься, черпаешь… До дна. Свои знания, навыки я хотя бы добровольно отдавала. Теперь кожа. Я даже не вещь. Сырье. Человеческий ресурс. Но я, видишь ли, кончилась. Кончилась! – вскрикнула она. – А ведь мучилась, гадала, правильно ли поступила… Спасибо, что избавил от сомнений.
Нельсон не успел уточнить, что она имеет в виду: Лиля с размаха швырнула обе вазы об пол. Два слепящих мигреневых всполоха. Звук далекий – как от разбитой на несколько лестничных пролетов ниже метлахской плитки. Не остановилась, пока не перебила все содержимое пластикового ящика. Он не препятствовал, пускай. Заслужил. Керамику не жаль, от нее одни неприятности, сам бы расколотил, если бы голова так не кружилась. До него наконец дошло: Лиля надорвалась. Картина, зал, миллион ответственных задач при ее-то перфекционизме. Следовало поменьше напрягать. Естественно, он замечал, как Лиля устает; Нельсон и сам смертельно выматывался, но считал утомление нормальным, когда понятно, ради чего. А выходит, перегнул палку. Бей, бей, родная. На счастье.
– Это все, – полувопросительно, полуутвердительно сказала Лиля, переведя взгляд с острой, хрусткой крупы на Нельсона.
– Да, здесь все, что было. Честное слово.
– Нет, ты не понял. Это все. Предел. Я так больше не могу.
Утробу ожгло, а затем Нельсона окатила кромешная, давящая, усыпляющая дурнота, точно его опоили сорокаградусным на голодный желудок. Он уперся ладонью в стену. Только бы не упасть.
– Подожди-подожди, давай не будем с плеча рубить. Ты очень устала, понимаю, – язык еле-еле ворочался, не помещался в сухом, шершавом рту. – Да, я облажался, прости меня.
– Не нужно, – отрезала Лиля, отвернувшись. – Мой тебе совет, поспи. Тебе еще зал реставрировать.
И сразу стало, словно по глубокой, анестезирующей пьяни, – никак. Окосевший Нельсон рефлекторно, по стеночке, дополз до дивана. В горячечном бреду сквозь жаркое безвоздушное марево отрешенно следил, как Лиля беспорядочно кружит по комнатке, обходя красно-белые черепки, натягивает шапку с помпоном, накидывает на плечо свой мятный рюкзачок, уносит то, что он привык полагать неотъемлемым. И все равно пакостным червячком в отупевшем мозгу шевельнулась невытравимая мысль: справится ли он без нее с реставрацией? В дверях Лиля задержалась и спросила чужим, странно бодрым голосом:
– А ты когда-нибудь думал… Закончишь вот всеми правдами и неправдами зал. Что от тебя самого останется?
Неизвестно, сколько прошло времени с того момента, как вырубился Нельсон. В мастерской стояла плотная, закладывающая уши тишина. Снаружи на окна напирала темень, будто мертвая придонная вода на иллюминаторы затонувшего судна. Нельсон кое-как оторвался от дивана; большой палец ужалило через носок. Он избавился от инородного тела, но осколки с половиц сметать не стал. Рука не поднялась. Разбитые вазы – единственный артефакт, хранивший присутствие Лили. Она изъяла себя из пространства столь же тщательно, как делала все прочее.
Однако выяснилось, что и смотреть на искристое керамическое крошево Нельсон не в силах. В глазницах покалывало, немилосердно гудела голова. Отыскал в складках одеяла телефон. Лиля, как и следовало ожидать, не отвечала. Куда идти? В особняк? К родителям? Прочесывать пядь за пядью Купчино? Нельсон не знал, решил, по пути разберется. Один ватный шаг, другой, где куртка, вот так, попасть в рукава, молодец, убраться отсюда, не видеть эти бледные, мерзлые искры.