Парадокс Тесея

– Не преувеличивай, – мягко возразила Лидия Владимировна. – То, что я рассказала, прозвучало, наверное, безумно романтично. Эти сайгоновские вольнодумцы: поэты, художники и музыканты… Да, некоторые из них добились признания, но отнюдь не все… А потому что работать тоже надо. Трепаться и пьянствовать все горазды. В действительности «Сайгон» исполнял для ребят те же функции, что для вас сегодня – социальные сети. Познакомиться, найти кого-то, что-то узнать, заявить о себе. Понять, что ты, изгой в своей стране, не один.

– Вот откуда, значит, мои диссидентские корни… – схватился за голову Глеб.

Лидия Владимировна подавила смешок.

– Откровенные диссиденты в «Сайгоне» все-таки встречались нечасто. То есть, конечно, настроения оппозиционные витали, но люди не могли открыто выступать против власти. Протест носил скорее эстетический характер: смотрите, какие мы, живем не по вашим правилам, читаем не то, что вы издаете, игнорируем ваши нормы морали и так далее. Наше свободное сознание вам не подчинить. Закавыка была в том, чтобы это сознание затем уберечь от саморазрушения.

– Ну хорошо, даже если бабушка не была диссиденткой, – упорствовал Глеб, – согласитесь, Лидия Владимировна, нельзя торчать по восемь часов за прилавком в подобном месте и не разделять антисоветских взглядов. Не пойму, что с ней произошло? Как она может сегодня выступать за коммунистов? Я-то думал, она с детства такая, эээ, запрограммированная. По рельсам – из пионеров в комсомол, потом конструкторское бюро, НИИ, вот это все…

– Жизнь прожить – не поле перейти, как известно. Знавала я ретивых комсомольцев из райкомов и горкомов, которые на выездных заседаниях устраивали дебоши почище сайгонавтов. Такие после распада Союза радостно переобулись и стали первыми приватизаторами. Знавала и абсолютных маргиналов, которые, наоборот, преобразились. Кто в церковь ушел, кто в прикладную науку, как твоя бабушка. А девяностые вообще всех встряхнули, можно только догадываться, что у нее произошло. Разваливались НИИ. Проекты теряли финансирование, разработки загнивали. Взгляды интеллигенции менялись.

– Но почему она мне никогда не рассказывала? – Глеб хотел разразиться праведным гневом, а вышло как-то по-детски возмущенно и обиженно.

– А ты спрашивал бабку-то? Хотя бы разочек интересовался ее биографией? Вижу, что нет. Ну не ерзай ты так, я ж тебя не ругаю. И не расстраивайся, – Лидия Владимировна коснулась кофейного следа на заднике книги, – романчик мы твой пристроим. Автограф, издательская обложка, сохранность, не считая пятна, отличная. Думаю, на кредит твоей девушке наберем.

Глеб, контуженный диалогом, совсем забыл, зачем пришел. На мгновение даже не понял, о каком кредите речь. И о какой девушке. Дурак. Дубина стоеросовая. С образом Ежи вернулась и острота восприятия: в мысли вторглись скверные звуки и запахи коммунального обихода. Отравили, растворили, прожгли. «Даная», облитая кислотой.

Проницательная Лидия Владимировна взялась за телефон:

– Я еще Ленку наберу, посовещаемся. Ты не жди, это надолго. Да и тебе явно есть куда идти. Книжку оставь, реализуем, дам знать. Дверь входную можешь захлопнуть, я позже закрою. И передавай привет бабке.

Глеб впопыхах промычал все положенные вежливые слова, вылетел за дверь – и с наскока впечатался в мамашу Лобанову. Отиралась у замочной скважины, держа в охапке груду поблекшего, облысевшего лисьего меха, когда-то бывшего парадной шубой. Грела уши, шныра. Тут-то и настиг Глеба праведный гнев – на ответственную за погром Лобанову, на бабушку, разменявшую диссидентские взгляды, на собственное накопленное с двенадцатого года насажденное бессилие.

– Попалась!

Глеб ухватился за шубу, которая, казалось, тут же начала распадаться на клоки. Представил, что вместо мехов сжимает в кулаке обесцвеченные перекисью желтоватые патлы.

– Придурок, пусти, – огрызнулась Лобанова, но дернуть «роскошное» манто не рискнула, – я шкаф разбираю, не видишь?

Огромный платяной шкаф позади нее был раскрыт; внушительный амбарный замок с ключом болтался на врезанной в створ петле. Из нафталиновых темнот тянули рукава синтепоновые куртки и драповое, на вате, пальто с протертым песцовым воротником. Сверху, на полке, – высокая меховая шапка, напоминавшая разоренное воронье гнездо.

– Ну и сколько ты за нами шпионишь? – Глеб вырвал шубу, бросил ее на пол и наступил. – И про выставку прознала!

– Это натуральный мех, ты, урод, куда прешь ногами? – завизжала Лобанова, пятясь от напиравшего Глеба.

Когда Лобанова примяла спиной висевшее в шкафу тряпье, решение созрело у Глеба моментально. Не до конца осознавая, что делает, он резко втолкнул бабу внутрь, захлопнул дверцы, навалился, продел дужку навесного замка в петли и щелкнул.

– Подумай о своем поведении, – сказал в матерящуюся щель, вытащил из замка ключ и положил в карман.