Парадокс Тесея

В Алешиных невыразительных глазах сверкнули медно-зеленые отблески. Промеж бровей обозначились две вертикальные морщины, слишком грозные для безусого юнца. Сжались массивные челюсти, щеки опасно раздулись. Вдох зашумел в груди, точно связка ключей загромыхала по водосточной трубе. Всадник увеличился в размерах: плечи затмили небо, воздетая длань, казалось, могла с корнем выдрать разубранный гирляндами фонарный столб. Из лошадиных ноздрей, огромных, как жерла артиллерийских орудий, повалил обильный, едкий, мгновенно густеющий на морозе дым.

Кобыла заржала, устрашающе обнажив зубы, и ударила оземь копытом. Оглушительный треск разорвал Нельсону барабанные перепонки. На Фонтанке разломился лед, из расщелины забила черная вода, бурлящая и плавящая замерзшую белизну, как крутой кипяток. Прибывала, поднималась выше и выше. Достигнув каменного борта, перелилась, просочилась сквозь ограду, подобралась к ногам, замочила ботинки, ошпарила щиколотки.

– Лжец и лицемер! Как смеешь дерзить? – в гневе пролязгал всадник, вздымая кобылу на дыбы.

Нельсон упал навзничь, закрывая руками лоб. Он уже представил, что пудовые копыта сейчас расколют ему череп, когда сбоку щелкнула калитка. Чудовищные лошадиные ноги с грохотом низверглись на мостовую в нескольких сантиметрах от уха. Щеку саданул обломок асфальта.

Из двора выбежал Женечка, скинувший свои рекламные колодки. Он нечленораздельно покрикивал, махал руками, топал (нарочно?), взметал тучи брызг. Всадник, скрежеща шеей, медленно поворотил к нему исполинскую башку. Кобыла припала на задние, готовясь понестись на бездомного, но кошмарный Алеша звонко дернул поводом, осадил, и взбешенное животное затанцевало на месте, руша поребрик. Наездник переводил яростный зеленый взгляд с Нельсона на Женечку: поразительно, он словно не мог вполне определиться, кого из них двоих ему покарать. В конце концов, как бы нехотя, подчиняясь какой-то неведомой силе, всадник развернул лошадь к Женечке и сдавил икрами могучие бока. А Нельсон вскочил и помчался в другую сторону – так, будто вдогонку за ним неслась, выплеснувшись из гранитных берегов, темная, гибельная волна.

Бежал что есть мочи, задыхаясь, не разбирая дороги, пока не уперся в родную парадную на Жуковского. Он был один. В висках неистово стучал метроном, из легких рвался наружу клокочущий гнойный субстрат. Взмокший Нельсон упер руки в колени и попытался восстановить дыхание. Откуда-то он знал, что нужно предпринять. Во всяком случае, с чего начать. Отыскать Юсуфа. Извиниться за украденный жилет. А потом – как пойдет, главное же, сделать первый шаг, да? И все образуется, думал Нельсон, бродя в забытьи по двору. Где та каморка – выкрашенная в цвет стены дверь, шаткие табуретки, стол, покрытый клеенкой в крупный пурпурный горох?

Только вот нет никакой каморки. Отродясь не было.

Глава тринадцатая

Лиля не отвечала около месяца. Забрезжил сизый, плаксивый март. Занесенные снегом груды отбитых от тротуаров ледяных обломков, взбухнув, осели и пустили ручейки; реки и каналы подернулись желтоватой поволокой, и особенно небезопасно стало ходить под карнизами, с которых так и норовили сорваться смертоносные глыбки мокрого, мутного хрусталя.

Самым паршивым в сложившихся обстоятельствах было то, что Нельсон продолжал работы в особняке. Ничего другого элементарно не оставалось: ни сувениркой, ни тем паче телесной керамикой он заниматься больше не собирался, а нового и творчески продуктивного в затянутых паутинами закромах души, увы, не нашел. Зал же – вот, пожалуйста, очевидный и доступный способ впасть в деятельное беспамятство. И деньги ворошиловские виртуально звенели на счете – благодаря Глебу, которого, положа руку на сердце, не очень-то хотелось благодарить.

Каким-то непостижимым образом Глеб выудил из Киры пароли от почты и краудфандинговой платформы. Нельсон расспрашивал его – без интереса, по инерции – но Глеб уклонялся, причем уши его пунцовели, а очки мечтательно запотевали и съезжали на самый кончик носа. По всей вероятности, это было связано с появлением висевшей на его локте светлоликой девчушки со щербатой улыбкой, знакомой Нельсону по злополучной выставке, – создания столь эфемерного, что его легко удавалось не замечать, как хорошую погоду. Наверняка между Кирой, Глебом и Ежи существовал некий причудливый причинно-следственный узор, которого Нельсон не видел. Если честно, он и не вглядывался в прихотливую вязь судьбы – не желал и не мог. Понимал только: раз лично у него убыло, где-нибудь должно прибавиться. Потеря превращалась в алгебраический символ, и там, в разреженной атмосфере абстракций, почти переставало болеть. Возможно ли, что среди математиков – одни сплошные романтики?