Пардес

Амир поднял глаза от учебника по физике, встревоженно посмотрел на Эвана.

– О чем?

На миг я подумал, не рассказать ли Эвану о совете, который дал мне Блум. Наверное, мы посмеялись бы и это разрядило бы обстановку.

– О том о сем.

– Как мило. – Эван холодно улыбнулся. – О политике? О социологии? Он дал тебе понять, что ты особенный?

– Эван, – вмешался Амир, – остынь.

– Почему тебя это так волнует? – удивился я. – Он просто хотел познакомиться со мной поближе.

– На твоем месте я был бы осторожнее. – Эван взял протянутый Оливером косяк. – Ему соврать как нефиг делать.

– Господи, Эв. – Ноах жевал уже второй батончик. – Чего ты вдруг взъелся на Блума? Вы же с ним обычно неразлучны.

– Просто странно, и все, – пояснил Эван.

Я настороженно прислонился к стене.

– Что странно?

– А то, – ответил Эван, – что с Блумом говорил только ты и только тебя не наказали – такое вот совпадение.

– Понятия не имею, о чем ты. Я ничего ему не сказал.

И это правда: когда Блум упомянул об Эване, я ничего не ответил и словом не обмолвился о вечеринке у Донни. Я не сделал ничего дурного – если, конечно, не считать предательством то, что я согласился прочитать Йейтса.

Прозвенел звонок, обеденный перерыв закончился.

– Это мы еще посмотрим. – Эван затушил косяк и через окно залез обратно в школу.

* * *

В воскресенье у меня было первое занятие с репетитором. Его офис располагался на Линкольн-роуд между грязной забегаловкой (окна в разводах сажи, дюжина телевизоров транслируют игру “Долфинс”[113], в зале сидят без дела мотоциклисты) и модной, хорошо освещенной кофейней. Я пришел рано, подумывал, не зайти ли позавтракать, рассматривал белый интерьер кофейни, толпящихся посетителей, снующих официантов. Но вместо этого сделал несколько кругов по кварталу, вспоминая стихотворения Йейтса.

Я вошел в офис, вежливо постучал в непримечательную дверь, на которой выцветшей краской было выведено “А. Берман”.

– Минутку, – донесся строгий голос из кабинета.

Я сел на одинокий стул в коридоре, явно служившем импровизированной приемной. Через несколько минут дверь приоткрылась и показалась голова без тела.

– А вы, наверное, Ари Иден? – раздраженно уточнила голова.

У Бермана была клочковатая борода и огромные очки, из-за которых его глаза казались большими и испуганными. То ли преподаватель-хипстер, то ли лохматый наркоторговец.

– Да, здравствуйте. – Я встал. – Я от миссис Баллинджер.

– От этой идиотки.

Я изумленно вскинул брови, решив, что ослышался.

– Шучу, – он открыл дверь, – не парьтесь.

– Ясно. – Я протянул ему руку.

Он отмахнулся:

– Я не пожимаю рук. Из соображений гигиены. – Он впустил меня, запер дверь. Комнатенка была тесная, стен почти не видно под книжными полками, прогибавшимися под тяжестью энциклопедий, жутковатая афиша хичкоковской “Веревки”, стол завален всякой всячиной – от старинных ламп и марвеловских комиксов до “Трактата о человеческой природе”[114] и бейсбольной рукавицы. У стола в плетеном кресле сидела девица и так отчаянно-сосредоточенно писала, что, когда мы вошли, даже не подняла глаза.

– Это Донна. Она уже заканчивает, – пояснил Берман, брызнул на руки антисептиком и принялся тщательно тереть ладони. – Будешь?

– Нет, спасибо.

– Хорошая вещь.

– Нет, правда, я…

– Я настаиваю. – Он вылил мне на руки антисептик. – Посмотрим. У нее осталось, – он взглянул на карманные часы, – семьдесят семь секунд, и если она не решит правильно восемьдесят пять процентов задач, я от нее откажусь. Еще не хватало, чтобы она портила мне показатели, верно? – Он обошел вокруг стола и сел в кресло, я же неловко застыл над Донной; наконец та дописала и тяжело вздохнула, вся на нервах.

– Время! – рявкнул Берман, выхватил у нее карандаш и сломал пополам.

– Я вам сто раз говорила: я терпеть не могу, когда вы так делаете, – сказала она.

– Надо создавать такие же условия, какие будут на экзамене. – Он бросил половинки карандаша на пол, пробежал глазами ее тест, чаще кивал, но время от времени преувеличенно кривился.

– Донна, я исключительно добр. Ты проживешь еще неделю.

– Теперь он твой, – шепнула мне Донна на прощанье. – Этот псих.

Я с неловкой улыбкой занял ее место.

Берман тоже улыбнулся:

– Наивысшая похвала, а?

Повисло неловкое молчание: я решил, он шутит. Берман положил ногу на ногу.

– Мой друг сказал, вы прекрасный специалист, – нашелся я.

– И кто этот счастливчик?

– Ноах Харрис.

– Ноах Харрис? Этот точеный баскетбольный Адонис с удивительно длинными волосами?

– Он самый.

– По вашему виду не скажешь, что вы знакомы с Ноахом Харрисом.

– Мне это все говорят.

– Не сочтите за оскорбление. Считайте, что я… а впрочем, это и есть оскорбление. – Он порылся в бумагах. – Вы уже сдавали тренировочный тест?

– Нет.

– Лентяй. Вы технарь или гуманитарий?

– Э-э…

– Если ни то ни другое, лучше скажите об этом сейчас.

– Гуманитарий, – ответил я, собравшись с духом.

– Технари ко мне и не ходят. Отлично. Тогда я расскажу вам о себе.

– Зачем?

Он откинулся на спинку кресла, покрутился туда-сюда.