Париж слезам не верит

— Вот ещё досада, — продолжал Христофорыч. — Киселёв хвалил мне полковника Пестеля. Малый написал целый трактат об устройстве жандармерии. Умно. Дельно. Правда, несколько мрачновато. Все размышления клонятся к карам небесным. И народу слишком много хочет. Не корпус — целая армия. С кем воевать? Однако парень с головой. И я не могу его взять! Некуда. Таких много, они хотят трудиться над исполнением обещаний государя. Все в нетерпении. Это может плохо кончиться.

— А ты с Денисом говорил? — осведомился граф. — У него масса мыслей на сей счёт.

— Не говорил и не буду, — вдруг обиделся Бенкендорф. — Врун. Ты читал его мемуары? Он половину подвигов моих улан приписал своим гусарам. И ничего. Все от его галиматьи в восторге! А на мои записки никто внимания не обратил!

Авторское самолюбие Шурки страдало. Он был первым, кто догадался написать о двенадцатом годе и опубликовал воспоминания в «Военном журнале». Однако немецкая пунктуальность помешала ему как следует наврать. Сухо, точно, страшно.

— Саша, тут секрета нет, — попытался утешить его Воронцов. — Сейчас все хотят подвигов. Славы. Красоты военного бытия. «Я люблю кровавый бой, я рождён для службы царской…» А ты что написал? Даже мне тошно стало. Рассказал, как мы в наступлении жрали кору с деревьев. Как неделями ждали обозов с продовольствием. Как не брали пленных, потому что их нечем кормить, обирали французов до нитки и выгоняли в поле на тридцатиградусный мороз дохнуть. Кому это сейчас надо? Люди и так знают, как было на самом деле. Им подавай сказку про победу. Давыдов их понял.

— Но это ложь! — возмутился Христофорыч. — Можно, значит, бессовестно заливать?

— А ты, когда волочишься за очередной… дамой, что ей плетёшь о своих геройствах?

— Это разные вещи! — вспылил Бенкендорф.

— Выходит, одни и те же.

— Не знаю, — протянул Шурка в раздумье, теребя нижнюю губу. — Денису Бог дал живое перо. А я только саблей в ухе могу ковыряться. Но всё-таки, наверное, надо по совести.

— Кому надо?

— Ну, потомкам… не знаю.

— У тебя они, может, и будут, — с грустью бросил Воронцов. — Так не у всех же.

— Да, моя жена — ангел, — живо отозвался Христофорыч, — и уже на сносях. А ты всё тянешь!

Михаил промямлил что-то невразумительное.

— И как твоя матушка допустила, чтоб ты женился на вдове? — съязвил он.

— О! Был le scandale[11] с обмороками, отказом давать благословения et cetera[12]… Я кое-как объяснил, что командовать мною поздно, лысый уже весь, и если не хотят принять ту супругу, которую я привёл в дом, то я отказываюсь плодить внуков. Убийственный аргумент. Мою maman подкосило, как картечью. Сменила тон, встретилась с невестой и, как поняла, что мы уже нашустрили новое поколение Бенкендорфов, на всё согласилась. Лишь бы внуки, и лишь бы скорее. Словом, я счастлив. Да ты-то что?

Воронцов помрачнел.

— Видишь ли, Саша, — начал он, не зная, как продолжать, — брак такое дело… Ты же знаешь, я не люблю ничего менять. Мне нравилась тогда, в пятом году, одна швея-полька в Вильно… Какие были чёрные глаза! Просто чудо. И потом ещё в восьмом в Петербурге вдова Боур.

— Подожди, подожди, Вильно, Петербург — это хорошо, но здесь-то ты как живёшь?

— Не жалуюсь. Есть разные дамы, их можно посетить, приятно провести время. Но это не то. Платишь деньги, тебя развлекают. Иной раз кажется, так честнее. Кому мы, в сущности, нужны? Мне тридцать шесть. Полголовы седой. Барышням может не понравиться.

Бенкендорф воззрился на друга с глубоким удивлением.

— Это ты про себя? Six feet of handsome[13], как говорят твои англичане. Хоть сейчас пиши портрет и рассылай принцессам.

Михаил хмуро рассмеялся.

— Да, это пока я в форме и не слишком натрудил ногу. Но перед женой придётся предстать во всей красе. А у меня в боку дырка с кулак, да и другие прелести от пуль и картечи. Словом, ничего приличного я показать не могу.

— Да брось ты! — беспечно отмахнулся Шурка. — Женщины это обожают. Следы твоих геройств и мучений! Не знаю, как где, а у нас в России любовь начинается с жалости. Вообрази, сколько чудных крошек ко мне в объятья привела моя контузия! Я бы дорого дал, чтобы иметь ещё и твою изредка прихрамывающую ногу. Charmant! Просто charmant!!

— А одноглазым не хочешь стать, как Кутузов? — хмыкнул Михаил. Он смотрел на друга и думал: «Чёрт возьми! Лысый, картавый, шарахнутый по голове ядром, так что последнюю память отшибло. И на тебе — женат, счастлив».

— Тут ведь не знаешь, какая попадётся, — вздохнул граф. — А вдруг не то?

— Заведёшь любовницу.

— Шурка! — рассердился Михаил. — Что ты мне голову морочишь?! Я и сейчас могу завести любовницу. Зачем жениться? Выведу корпус в Россию, потолкаюсь на балах, найду что надо.

— Это дело, — одобрил Христофорыч. — Только зачем тянуть? В Париже русских барышень пруд пруди. Пока наши войска тут, все спешат прокатиться. Кто тебе мешает начать искать?

Граф смутился. Действительно, а кто мешает? Занятость? Да, точно. Много дел.

— У меня много дел, — отчеканил он. — И совсем нет свободного времени… Вот в Москве…