Париж слезам не верит

— Только с нашей стороны. Сколько у французов, не знаю. Да поспешайте же! — Незнакомец протянул Фабру руки и помог ему встать. Сам он, хоть и утверждал, что ранен в бедро, при случае с воем и матом мог-таки опереться на левую ногу. — Раздробило её… Боюсь глянуть.

Они выбрались из избы, и очень вовремя. Потому что у посланного Фабру небом товарища едва не увели лошадь. Но тот действовал решительно. Выхватил пистолет и пальнул в похитителя.

— Мародёры! С живых сапоги снимут!

Вор пустился наутёк, а незнакомец свистом подозвал кобылу, помог сначала взгромоздиться Фабру, потом сел сам. Лошадь шустро потрусила по дороге среди отступающих войск. Тут только Алекс разглядел, что на спасителе генеральская форма. При виде неё Фабр машинально попытался выпрямиться, но получил толчок в спину.

— Не стоит вытягиваться во фрунт, сидя. Командующий второй сводной гренадерской дивизии генерал-майор Воронцов, будем знакомы.

Фабр назвался.

Последовал удивлённый смешок.

— Выходит, вы француз? Забавно.

— Вы можете скинуть меня на дорогу, — простонал Алекс. — Вас трудно будет осудить.

— Молчите. Разговор отнимает силы.

Какое-то время они ехали в тишине.

— А у вас нет акцента, — вдруг произнёс Воронцов.

— Я эмигрант. Вернее, дядя — эмигрант. Был. Я вырос здесь.

— И как вам стрелять в соотечественников?

— Вам бы понравилось? — ожесточённо бросил Алекс. — Меня всегда учили: французы — культурные люди. Посмотрите, что они творят. Пленных не брать. Это как?

— Да очень просто. Жрать нечего, они и не берут. В революциях народ дичает. Впрочем, думаю, и роялистская доблесть сильно преувеличена.

С этим Алекс не мог согласиться. Надо твёрдо помнить, что между якобинскими чудовищами, способными вырезать целые города, и благородным войском Людовиков, ограничивавшихся грабежом и насилием, есть существенная разница. Варвары её не видят, но для цивилизованного человека она заметна.

— А где же ваша дивизия? — осведомился он. — Неужели не нашлось, кому проводить вас до Москвы?

Вопрос был дерзким, но Воронцов не обиделся.

— А хоть бы и не нашлось. Что тут странного? Ещё утром дело было. Мы на Семёновских флешах стояли. Мои войска и генерала Неверовского бок о бок. Две дивизии. Восемь тысяч человек. Теперь не знаю, что от них и осталось. К вечеру меня уже там не было. Против нас семь пехотных и восемь кавалерийских дивизий. Не шутки! Наши видели в трубу и Мюрата, и Нея с Даву, но я сам их в лицо не знаю, потому не поручусь, что мы против таких знатных неприятелей дрались. Когда первый редут французы захватили, я поднял батальон в штыки. Возле меня разорвало гранату. А людей почти всех положило. Меня вытащили и на телеге с подбитым колесом вывезли в Татарки, где наш перевязочный пункт был. Там прооперировали, я немного отлежался и поехал в Москву.

У Фабра округлились глаза.

— Вы после операции? И так прыгаете?

— Я думаю, это с перепугу, — деловито отозвался спутник. — Может, шок. Может, ещё что. Боюсь, как бы антонов огонь не начался. Раз сел в седло, пока еду. А сойду, уже, наверное, и не поднимусь больше. Если что, постарайтесь меня удержать.

Алекс клятвенно обещал и в течение дороги, случалось, подхватывал кренившегося на сторону товарища за ремень.

— Ничего, ничего, доберёмся, — шептал Михаил, кусая белые губы. — Не приведи бог… у меня отец в Англии… тогда сообщите…

— Не для чего будет сообщать. — Фабр испытал прилив решимости. Ему ненадолго стало лучше, он сумел снять свой офицерский шарф и заставил товарища обвязаться им, крепко примотав себя к нему. — Как бы то ни было, доедем.

— Упрямство — первый грех, — усмехался генерал.

Они были одного возраста, в одном положении, попеременно впадали то в отчаяние, то в надежду, утешали друг друга и поневоле прониклись взаимной симпатией. При таком обороте разница в чинах не имела значения.

— Думаете, ещё будет бой?

Воронцов помотал головой.

— Самоубийство. И преступление против армии. Наших мало. Но оставить город! Как это можно? Почему жителей не вывезли заранее? Зачем всех обнадёжили? Наши чиновники… вечно бздят в кулак. А людям кровавыми слезами отливается!

Фабр был с ним согласен. Он читал воззвания Ростопчина и находил их пошлыми. Нельзя поднять национальный дух, оскорбляя врага. Что за крайности у русских! То сами унижаются перед французами, то вдруг оказывается, что солдаты Бонапарта перелопаются от квашеной капусты, и любая баба перешибёт им хребет коромыслом! Разве оттого что он, Алекс, француз, он в меньшей степени человек? Или меньше любит Россию? Последняя мысль показалась странной. Раньше он никогда не задумывался над этим.