Париж слезам не верит

Вигель был не из тех, кого смущает молчание. Он просто переложил шляпу полковника и уселся рядом. От такой наглости у Раевского широко открылись глаза, но он быстро взял себя в руки и обозначил своё отношение к навязчивому штатскому лишь кривой улыбкой.

— Я хорошо знаю вашего батюшку, — нимало не беспокоясь явной ложью, начал советник, — оттого и позволил себе потревожить вас, Александр Николаевич.

Молодой человек едва приметно зевнул. Было видно, что ссылка на отца его мало вдохновляет.

— Моё имя Вигель. Филипп Филиппович. Надворный советник. — Вторая ложь тоже далась чиновнику легко. Он перескочил через целый класс в Табели о рангах, но это лишь повышало его вес в собственных глазах.

— Что мне за дело до вашего имени и чина? — лениво осведомился Раевский. — А также до того, что вы друг моего батюшки?

— Я не осмелился бы назвать себя другом столь знаменитого героя… — поспешил поправиться Вигель.

— Героя? — протянул молодой полковник. — Теперь много героев. Все лгут о своих подвигах. О нашей семье, например, говорят, будто мой отец вывел нас с братом ещё детьми на батарею и поставил впереди войск. По моему возрасту, можете судить о вздорности этих слухов. Однако всякий болван, услышав мою фамилию, обязательно вспомнит патриотическую басню про юных корнетов со знаменем в руках! — Красиво очерченные губы Александра искривились. — Мой брат смирился. Я же хочу жить своей жизнью, а не той, которую для меня придумывают, прославляя отца.

Эта неожиданная, ничем не вызванная тирада удивила Вигеля. Молодой Раевский оказался человеком желчным. Кажется, обиженным на весь свет.

— Героев нынче и правда много, — осторожно начал Вигель. — Взять хотя бы вашего начальника — графа Воронцова. — Филипп Филиппович чувствовал, что идёт по трясине без слеги и всякую минуту может провалиться. По скептическому смешку собеседника, послышавшемуся при имени командующего, советник понял, что движется в правильном направлении. — Кто бы мог подумать, что ещё вчера никому не известный дивизионный генерал станет управлять оккупационным корпусом? У него ведь нет для этого нужного опыта…

— Я вам больше скажу, — с досадой бросил Раевский. — У него для этого нет никаких способностей. И если бы не штабные, в первую очередь, Фабр, преданный пёс, плохи были бы наши дела при таком командире.

— А нынче они хороши? — подзадорил собеседника Вигель.

— Где там! — Александр махнул рукой. — Граф только и знает что красоваться. Избаловал солдат. Чуть что — они к нему с жалобой. Офицерам уже нельзя как следует наказать нарушителей. Пощёчина ротному считается за рукоприкладство. Но эти скоты без зуботычины не разумеют. Поверьте, я имею самые либеральные воззрения. Однако простонародье распускать нельзя. В противном случае они разнесут не только монархию, но и республику. Что мы видели во Франции? Диктатура Бонапарта — всего лишь ответ на якобинскую анархию…

Было заметно, что политические вопросы живо волнуют молодого полковника. Но Вигель постарался вернуть его к сущности разговора.

— Так что же, по-вашему, граф поощряет анархию?

— Вестимо, — кивнул Раевский, со вздохом отвлекаясь от любимой темы. Но ругать командующего ему, как видно, тоже нравилось, и он продолжал: — При выводе войск, вот увидите, дезертирство будет поголовное. Когда выходила армия, сбежало шесть тысяч. Барклай ещё тогда сказал государю, что, оставляя во Франции корпус, тот теряет ещё тридцать. Всё так и есть. Граф поощрял подчинённых к знакомству со здешними обычаями. Полагаете, в коня корм? Всё, что они поняли — надо давать деру.

— Но сейчас в корпусе нет дезертирства, — осторожно возразил Вигель.

— Пока стоим. А как двинемся в обратный путь, нет надежды довести и половину. Офицеры с солдатами на «вы», те все газеты читают. Иные и на иностранных языках. Что им, скажите на милость, делать дома? Добро бы он корпус в Англию выводил. Граф — человек понятий иностранных. Жил в Лондоне. Кой чёрт занёс его в наши гребеня? Ему льстят в глаза, от этой лести он ничего вокруг себя не видит и считает, что происходит только то, что ему угодно. На самом деле положение корпуса ужасно. Эти солдаты ни воевать, ни даже на парады ходить не способны — обленились и развращены светским с ними обхождением. Если бы граф к собственным адъютантам проявлял половину того уважения, которое имеет к рядовым…

Александр осёкся, решив, что касаться личного не стоит.

— В Петербурге о его сиятельстве государь совсем иного мнения, — подцепил собеседника Вигель. — Все хором иностранный корпус хвалят. Известно каждому, что в четырнадцатом году его величество спрашивал у графа Аракчеева, кто бы мог после войны занять пост военного министра. И тот указал на двух генералов — молодых, украшенных победами и любимых в армии — на Ермолова и Воронцова. Каждый хорош в своём роде, но Ермолов уже отъехал на Кавказ и там весьма уместен. Так что у нас судят, будто по выводе корпуса быть вашему начальнику новым министром. Государь, правда, пока колеблется…