Паштет из соловьиных язычков

— Так вот, по поводу займов, — продолжил Марк-младший, внимательно разглядывая секиру, зажатую в руке отца. — Ты действительно никогда не ссужал деньгами друзей под проценты. Но всегда предлагал им хорошенько подумать, и происходило это следующим образом: «Тебе нужно пять тысяч сестерциев на три месяца? Пожалуйста! Но ты прежде подумай. Почему пять? Могу дать пятьдесят. Могу и сто. Ах, хватит и пяти? Ну, хорошо, но почему на три месяца? Может, на год? Или на два года? Подумай. Ведь я тебя не тороплю. Вдруг отдать не сможешь. У тебя вилла в Лукании? Урожай будет хорош. Ты его продашь и расплатишься? А если дождь зальет поля? Ах, у тебя есть еще вилла в Испании? Ну, тогда смотри сам. Но еще раз подумай. Главное — отдать деньги в срок, указанный тобой. Пиши расписку. Написал? Вот и ладненько». А через три месяца происходил следующий разговор: «Не можешь отдать долг завтра? Засуха уничтожила урожай в Лукании, а виллу в Испании спалили восставшие рабы? Ой-ой-ой, как печально! Сочувствую твоему горю. Но я же предлагал тебе подумать! Можно было отдать долг через два года. Ты не захотел. Что ж, придется обратиться в суд. Не подумай, что я на тебя обиделся. Нет-нет, ничего личного. Но деньги есть деньги. Прощай». И здесь вступают в действие подкупленные эдилы, и даже сенат. Обе виллы отбираются и продаются за бесценок, долг погашается, а бывший владелец недвижимости остается без штанов. А кто, спрашивается, покупает эти виллы? Конечно же, наш дорогой отец! Через подставных публиканов. Вот тебе и займы без процентов!

— Не вижу в этой схеме никакой подлости, — сказал Красс-старший. — Я ведь всегда предлагал подумать и никого не ограничивал во времени. А дураки на то и дураки, чтобы приносить выгоду умным людям. Многие меня обвиняли в жадности. Вранье! Я не был жаден. Вспомните, когда я находился в Риме, каждый вечер у нас устраивались встречи с философами, артистами, умными греками, прибывшими с новыми идеями в Вечный Город. У меня всегда был накрыт стол для таких людей. Да, мои гости не ели паштет из соловьиных язычков и не блевали, наполнив доверху желудок, чтобы после этого сожрать еще одну порцию деликатесов, как это происходило у Лукулла! Но никто не голодал. И вина было вдоволь, вот только много его не пили, потому что было некогда. Все присутствующие собирались у меня для того, чтобы наполнить вечер новыми мыслями, чтобы поспорить о существующем порядке вещей и об искусстве. А, согласитесь, таким людям вино не нужно! Вы должны это помнить! Я не запрещал вам присутствовать на этих ужинах. Вы же были мальчиками, внимавшими устам ученых людей, и потому стали такими умными. А ты, Публий, вообще учился у Цицерона ораторскому искусству! А он был мне врагом. Еще каким вражиной! Но я не препятствовал тебе, понимая, что этот словоблуд действительно гениален! А сколько денег я ему заплатил за твое обучение, знаешь?

— Не трогай память Цицерона! — воскликнул Публий.

— Нет-нет, сынок, — тут же ответил Красс, перекладывая секиру из одной руки в другую. — Это я так, к слову…

Он замер, закрыв глаза, и хоровод воспоминаний вновь ворвался в его голову, а в небе засверкала новая огненная вывеска:

КРАСС И ЦИЦЕРОН

Миниатюра

Марк увидел себя в Сенате. Он слушал, как Цицерон, произнося речь по какому-то поводу, ругал Красса, на чем свет стоит, порицая его во всех совершенных им поступках. Ему вспомнилась речь, произнесенная Цицероном не далее как вчера. Так вот вчера Цицерон разливался соловьем, хваля Красса за все его прежние деяния.

Удивившись такой странности в поведении Цицерона, Красс после окончания заседания остановил последнего на выходе из здания и сказал ему:

— Что-то не пойму я твоей логики. Сегодня ты меня ругал. А вчера превозносил как майскую розу, подаренную весталке. И все за одни и те же поступки.

На что Цицерон спокойно ответил:

— Вчера я просто-напросто упражнялся в искусстве говорить о низких предметах.

Красс вынужден был умыться и отстать от оратора. Но через некоторое время он опять получил сполна. Как-то раз в частной беседе на портике Марк заявил перед собравшимися, что никто из его рода не прожил более шестидесяти лет.

Цицерон присутствовал при этом разговоре и через несколько месяцев не преминул напомнить о нем Крассу, намекая, что шестидесятилетие уже подкрадывается к нему, и в связи с этим Марку пора собираться в гости к Плутону, чему весь Сенат будет несказанно рад.

— Я такого не говорил, — принялся отпираться Красс. — С какой стати я бы это сказал?

Цицерон со злорадством в голосе ответил:

— Ты знал, что римляне будут рады такой вести и потому хотел им угодить!

Ну как можно было не считать врагом такого противного человека?! Но младший сын Публий души в Цицероне не чаял!