Пастернак, Нагибин, их друг Рихтер и другие

Рихтер обожал животных. Когда ему предлагали сесть в кресло, на котором спала кошка, Светик отказывался.

«Нет, ее же будить придется. Я лучше где-нибудь в другом месте сяду».

Нашу собаку Альму любил так, что мог есть с ней пельмени из одной тарелки. Когда он был еще совсем маленьким, то говорил дяде: «Я тебя не люблю. Ты плохой, потому что на охоту ходишь, зверей убиваешь. А они же наши братья». А как-то пришел ко мне очень расстроенным, на нем лица не было.

«Знаешь, – говорит, – мне рассказали, что режиссер Тарковский на съемках сжег живую корову. Я его ненавижу. Тот, кто может совершить такой зверский поступок, – не человек. Если он не смог иначе выразить то, что хотел, значит, ему не хватило таланта. Я больше не желаю даже слышать его имени».

* * *

У него была какая-то внутренняя связь, единение с природой. Будь то человек, листок с дерева, огонь. Он никогда ничего не боялся. Мы раньше устраивали дома елки и украшали их ватой, это была его идея. И однажды вата загорелась. Мы растерялись, а Светик одной рукой (у него были широкие ладони) р-раз и погасил огонь. «Ты же мог обжечься», – испугались мы. «Нет, – отвечает. – Если сразу берешь огонь, никогда не обожжешься».

* * *

Рихтер был удивительно неприхотливым человеком. Любил бывать за границей, ходил там в самые изысканные рестораны. Но, приходя ко мне, просил пожарить ему картошки. Стричь его могла только виолончелистка Наташа Гутман, которую он обожал. Как и ее мужа, скрипача Олега Кагана.

* * *

Произнеся эти слова, Вера Ивановна предложила позвонить Гутман. Часы показывали третий час ночи. Но Гутман звонку Веры Ивановны обрадовалась. Они разговаривали по громкой связи. «Мы сейчас вспоминаем Славу. И я говорила о тебе, – сказала Вера Ивановна. – Пьем за твое здоровье, Наташенька». И, коснувшись рюмкой с водкой микрофона на телефоне, моя собеседница осушила ее до дна. Мы тоже чокнулись. И продолжили разговор.

* * *

Светику легко давалось то, что нам было трудно. Как-то мы прошли пешком много километров до древнего монастыря. Подойдя к его стенам, буквально свалились от усталости. А Светик тут же пошел осматривать монастырь. Увлекался живописью. Фальк говорил, что если бы Рихтер посвятил свою жизнь этому, то из него вышел бы большой художник.

Мы с ним сидели у него на даче на Николиной Горе за шесть дней до его кончины. Он верил в будущее, говорил, что через год начнет играть… Неожиданно Светик поднял голову и проследил взглядом за взлетевшей с ветки птицей.

«Знаешь, почему она так встрепенулась? – спросил он у меня. – Она заметила кошку. Вон, видишь, та крадется по забору? Но уже поздно – птица вне опасности. Молодец! Я за нее очень рад!»

По дороге в дом мы увидели мертвого голубя. «Випа, давай его похороним», – предложил Светик. Мы вырыли ямку, закопали голубя и только после этого пошли домой… Да, я его видела за шесть дней до смерти.

Он вспоминал третью ночь фашистской бомбежки, когда мы на крыше нейгаузовского дома тушили немецкие зажигалки. Рихтера тогда очень потрясли перекрещивающиеся в небе лучи прожекторов, выискивающих самолеты. «Это как Вагнер, – говорил он. – «Гибель богов». Вспоминал Звенигород, в котором придумал проводить свой фестиваль. Говорил: «Знаешь, Випа, меня, наверное, опять повезут на море. Мне нужен еще один год, прежде чем я начну играть. Я понемножку уже играю».

Тогда он не играл из-за депрессии. Переживал свою полную оторванность от родной земли, от друзей. Говорят – он же был во Франции, на море, которое любил. Да, любил. Но три месяца сидеть и только смотреть на море… А спорить с Ниной Дорлиак он не мог…

* * *

Когда записи воспоминаний Веры Ивановны увидели свет, кому-то ее монологи о Нине Дорлиак показались чересчур жесткими, а может, даже и жестокими. Находились и те, кто обвинял Прохорову в сведении счетов с уже покинувшей этот мир Дорлиак.