Пастушок

– Бог свидетель, не у меня! Мой слуга Ахмед у них покупал лошадей! Потом он их, кажется, перепродавал кому-то. Да, я ему не мешал дружить с этими мальчишками и иметь от них какую-то выгоду, потому что он – мой верный слуга! Если бы не он, я уже сто раз был бы мёртв! Но я ведь не знал …

– И ты не догадывался о том, что лошади эти – краденые? – опять перебил Мономах, – разве ты глупец?

– Ахмед меня уверял, что они все – дикие, пойманные арканом в степи! Тебе ведь известно, великий князь, что кочевники, даже ещё маленькие, владеют арканом со сверхъестественным мастерством!

Игуменья Янка закрыла лицо руками. Её властительный брат стиснул кулаки.

– Мне это известно. Говори дальше.

– О, благородный архонт! Я не так давно стал подозревать, что мой глупый раб влюблён в госпожу Евпраксию! И теперь выходит, что я был прав. Этот необузданный человек распалился так, что даже посмел напасть на твоего воина, Даниила, ибо ему показалось, что госпожа Евпраксия благосклонна к этому юноше! Мне же он потом клялся, что, мол, отстаивал госпожу Евпраксию для меня. Я, дурак, поверил ему! Глупец! А два дня назад он исчез. Меня обмануло то, что он отлучался порой и раньше. Но на сей раз вместе с ним исчезли и все его половчата! А вот теперь исчезла и госпожа Евпраксия. О, всемилостивый Господь! Где были мои глаза? И где был мой разум? Разве мне было трудно не допустить всего этого?

Замолчав, патрикий провёл ладонью по лбу. На его щеках отчётливо проступили красные пятна. Все на него смотрели долго и пристально. Сестра князя не отрывала рук от лица. Но она глядела сквозь пальцы.

– У тебя всё? – поинтересовался князь.

– Да, больше мне сказать нечего, – был ответ с коротким смешком отчаяния, утолить которое, безусловно, могла лишь кровь, – остаётся действовать!

Мономах спокойно кивнул.

– Вот иди и действуй, патрикий. Но только знай, что от твоих действий будет зависеть многое.

Взгляд патрикия состоял только из огня, как и полагается человеку, который идёт на смерть. Низко поклонившись, Михаил вышел.

Игуменья Янка Всеволодовна тотчас опустила руки. Долго молчали. Сняв со свечи нагар, Мономах взглянул на Туку и Чудина.

– Вы что думаете, бояре?

Оба преважно зашевелились, будто проснувшись.

– Всё может быть, – пробормотал Тука. Чудин глубокомысленно подтвердил:

– Господь один знает, что на уме у всех этих нехристей, коих даже и покрестили! Нам, христианам, их разгадать мудрено!

– Я думаю, что он лжёт, – произнесла Янка, – кабы его турчин разгорелся к нашей Евпраксии лютой страстью, он бы её заграбастал сам, своими руками, а не руками какого-то половчонка! Тебе не кажется, братец?

– Возможно, ты и права, – проговорил князь, – а может быть, нет. Ведь такие люди, столкнувшись с увесистым кулаком, становятся осторожными! А у нашего Даниила – очень тяжёлые кулаки. Один лишь Вольга его одолеет в драке!

Услышав эти слова, Алёша Попович стиснул свои пудовые кулачищи. Сердце его молодецкое до краёв обидой наполнилось и неистово закипело праведным гневом.

– Князь! – вскричал он, – что стоило Даниилу взять да и придушить этого Ахмеда, когда он дрался с ним? А теперь вот из-за его глупой доброты страдаем мы все! И можем Евпраксию потерять!

– Да я бы на его месте этому идолищу поганому просто взял бы да оторвал башку! – присовокупил Михайло, – а Даниил ему оторвал золотые пуговицы! Загадочно, непонятно и удивительно поступил мой друг Даниил.

– С этим не поспоришь, – задумался Мономах. Однако же, спор мгновенно возник, притом весьма бурный. Сестра и две дочери князя с яростным целомудрием защищали бедного Даниила, а два боярина и два воина – без малейшей зависти, разумеется, а единственно только из ненасытности к справедливости, во всю глотку орали, что гусляра следует отправить на службу в Полоцк или в Плесков.

– Да вы обезумели! – рассердилась госпожа Янка, – он – сын Мамелфы, лучшей моей подруги! Я вас самих отправлю прямо сейчас на Ладогу! Или в Тмутаракань!

– И где вы ещё найдёте такого славного гусляра? – визжала Марица, – с прочими гуслярами на пиру – скука, они как волки голодные в поле воют! Это не гусляры, не песельники, Алёшенька! А вот наш кудрявенький Даниил…

– Да, и синеглазенький! – неожиданно зарыдала Настенька, – я убью тебя за него, Алёшка! Убью!

Вскоре Мономах погнал из часовни всех и приказал отрокам не впускать к нему никого ни под каким видом, кроме Евпраксии и гонцов с важными известиями. Ему нужно было остаться наедине со своей печалью. Лишь на одно мгновение задержавшись перед иконостасом, великий князь подошёл к окну и начал молиться. При этом он глядел не на купола киевских церквей, а гораздо выше – на звёзды, сиявшие за прозрачным туманным саваном. И молился великий князь до утра.