Патриархат заработной платы. Заметки о Марксе, гендере и феминизме

Обратив внимание на все это молчание Маркса и поставив вопрос о том, почему он не развил свою критику политической экономии до «подробного исследования социального воспроизводства домохозяйства», Джон Беллами Фостер заявил, что в «Капитале» Маркс занимался критикой капитализма, выстроенной «с точки зрения идеальной концепции самого капитализма», то есть «в категориях его внутренней логики», а с этой точки зрения репродуктивный труд выпадает за пределы создания стоимости[191]. По словам Беллами Фостера, Маркс «все больше и больше смотрел на все с точки зрения противоречий внутренней и внешней детерминации капитала как системы». То есть он усвоил капиталистическое вымарывание неоплачиваемого репродуктивного труда, и именно в этом, как мне кажется, заключается проблема. Соответственно, он не смог разоблачить основные посылки классической политической экономии. Вместо того, чтобы раскрыть неоплачиваемый репродуктивный труд в качестве «источника» и, по сути, «секрета» воспроизводства рабочей силы, он закрепил разделение между производством и воспроизводством, которое типично для логики и истории капиталистического развития и натурализации воспроизводства в качестве «женского труда». Важно то, что все отсылки к домашнему труду, которые можно найти в трех томах «Капитала», были убраны им в постраничные сноски[192]. Аргумент в защиту Маркса, утверждающий, что есть разница между эксплуатацией рабочей силы и экспроприацией условий ее производства, включая женский труд и природу[193], не убеждает, учитывая тезис Маркса о том, что все виды деятельности, производящие рабочую силу, являются существенной частью капиталистического производства[194].

Требуется также объяснить то, почему Маркс, когда на фоне жалоб на распад пролетарской семьи и женского репродуктивного труда, стали внедряться государственные программы, нацеленные на реорганизацию фабрики и семейной жизни, в своем анализе капиталистического производства их проигнорировал. Полезно будет узнать, что он не был одинок в своей узкой интерпретации труда и классовой борьбы. Как утверждал Федерико Томазелло в своей работе «Начало труда» («L’Inizio del Lavoro»), с 1830 года, особенно во Франции, развивался сложный процесс, в рамках которого государство и только-только сложившееся движение рабочих переопределили труд и фигуру рабочего так, чтобы исключить не получающих заработной платы и отдать привилегию тем, кто был занят промышленным трудом[195]. За историческим восстанием парижского пролетариата в 1830 году, которое было увековечено Виктором Гюго в его романе «Отверженные», через год последовал захват Лиона ткачами, ставший началом «интеграции» избранных секторов бунтующих рабочих, которая, в свою очередь, по Томазелло, привела к формированию трудолюбивого и честного наемного работника как юридической фигуры, признанной государством в качестве носителя социальных прав. Эти права стали основанием всех современных конституций. Избрание наемного труда в качестве привилегированного в плане социальных прав, а вместе с ним и появление единообразной репрезентации мира труда и отделение «трудовых классов» (classes laborieuses) от «опасных классов» (classes dangereuses) стали также, по словам Томазелло, началом профсоюзов и социалистических движений[196]. Это, видимо, указывает на то, что узкая концепция рабочего класса у Маркса не была плодом одной лишь теоретической позиции. Скорее она выражала также политическую операцию, благодаря которой приоритет был отдан интересам определенного сектора рабочих как в институциональной, так и в радикальной политике и в то же время был сконструирован образ рабочего, которым канонизировался ouvrier, operaio – то есть в целом белый мужчина – промышленный рабочий, чем исключался мир неоплачиваемых субъектов, эксплуатируемых капитализмом, таких как надомные работники, мелкие крестьяне (campesines), рабы африканского происхождения и другие колониальные субъекты – и эта операция предваряла политическую ангажированность Маркса, поскольку была юридически кодифицирована во Франции еще в начале 1840‐х годов, но его анализ ее упрочил, тем более что она в нем была представлена как результат научного исследования социальной реальности.

В этом процессе из радикальной политики также был исключен огромный мир борьбы, который в Европе существовал до середины XIX века, выражая пролетарское сопротивление растущей гегемонии рынка, а именно мир голодных бунтов, восстаний против роста цен, нападений на хлебопекарни и продуктовые магазины, на повозки, перевозившие в порты экспортируемое зерно[197]. Все это была борьба, предполагавшая единство широких слоев пролетариата, сама основа выживания которого разрушалась в первой половине XIX века растущей коммерциализацией земли и воспроизводства, в частности подчинением цен на зерно рыночным законам[198]. Олрич Мейер пишет: